1.
Когерентность ощущений в вязких вычурах ума,
компиляция терпений, прошлых истин потроха, –
вечно веритас как чудо, вечно чудо под асфальт,
вечно Каин и Иуда, вечный бой у Божьих врат.
Всё пройдет… Предощущенья годы в судьбы перетрут,
и свершаться озаренья, и освячен будет труд…
Освящен и вбит в колоду неуёмных страстных дел,
под которыми свободу всяк иметь не захотел.
Всё пребудет и свершится и ко времени пройдет
и свобода совершится в позументах рвотных квот,
и восстанут наши души не на жертвенном огне,
где уже не парят суши и не держат нас в дерьме…
Нас читать, и чтить буквально будет всяк на свой манер –
кто легко, кто эпохально, кто как старый пионер…
На всегдашней вечной бойне разыграют наш дебют,
а эндшпиль оставят тройне – трёх племянниц в мир введут.
И они велеречиво, отметая фа-минор,
отыграют жизнь счастливо, привнеся в неё мажор –
кто не верит, пусть проверит… Я же Господа молю,
чтоб в преддверии потери стать у мира на краю…
И закрыть его собою – безобразный, не святой,
потому что мир наш строим тем, что делаем с собой:
кто зорист, к тому прибудут Ариадна и Весы,
а кто зол, в того добудут – бесы, духи, ведьмаки…
И утащат в злую чащу страхов, немощей и зла –
праздность вытравив позорно из житейского гнезда –
без бонжорно, без предтечи бросят в адовый поток,
потому что дьявол мечен повсеместно… между строк.
2.
Лунный человек танцует танец сабель, Солнечный – танцует тарантеллу...
Лунный человек, – убитый братом Авель! Солнечный же – Каин, ведущий каравеллу.
Вот запричитала, Господи, эпоха: всё ей плохо, плохо!.. Лунный Авель,
и нашли же в мире люди лоха – празануду бесконечных правил!
Солнечный на Гномоне играет, Авель им презрен и в грош не чтится.
Палубой невольница порхает – полуПтица, полуЦарь-девица...
Господи, возлечь бы с ней, к примеру, здесь же средь скопцов – рабов галерных,
бросить бы под солнцем каравеллу и сокрыться в ласке чресел бренных!
Но пещерно причитает Авель: – Каин, ты не прав, так не годится!
Что же будет с нами, – с сердца камень падает... На грудь и ягодицы.
Сладостно невольница воркует, вовлекая в тайные беседы, –
Каина ласкает и целует, не смыкая век лазурных веды.
Тело её — восковое Чудо! Каин не признал в нём прегрешенья.
Он губами пьёт сосков полуду, Авель причитает на коленях...
Не убить его – такая мука, но убить его – такое дело:
будет для Истории наука... Камень в руку Каин взял умело.
3.
Седьмица-седьмица: полустанки – лица,
придорожьем – годы… Вот и нет свободы.
В каждой мимикрии – оттиск ностальгии:
не ужился с местом, не нашел невесту,
потерял удачу и устал – на сдачу…
Седьмица-седьмица, лучше б удавиться,
иль напиться с горя, или выпить море…
Ксандр, а ты не Каин? Выпьем что ли VINE –
кислого винишка, чтоб взгрустнуть не слишком.
Те, с кем рядом жили, – предали, забыли,
пережгли дорожки, уносясь на дрожках…
Но, стучат нам в души, те, кто в нас – послушай!
Седьмица-седьмица, узнаешь их лица?
Вот – Эзоп и Авель – ты и я – без правил,
я и ты – без чувства… В чем тогда искусство?
Пишет время, сочно, и, похоже, точно –
ведь пришло Знаменье МИРОПОСТИЖЕНЬЯ!
4.
Послевоенная посуда - на сколах лет, на сколах зол.
Её сносили отовсюду - из дымных домн, траншей и рвов.
Вот шхейны блюдо, эйтны пестик, а ступа раввинши Рахиль,
и этот оловянный крестик, что Йошка-цыган в ковшик влил.
Ни свахи нет, ни той соседки, и Йошка вышел на расстрел,
Их расстреляли в незаметку, поскольку Аспид так велел.
Осталась странная посуда - кто мед в ней пил, кто рыбу ел,
а кто-то прянно-мятный струдель, чтоб сердцем он не оскудел...
Ах, этот ковшик беспечальный бывало мёд лил в пахлаву,
и на вареники сметану, как перст Судьбы на длань Ему.
Два полумыска, три тарелки, столовых ложек серебро
без вензелей витых не мелких, а так домашнее добро.
Его на стол обычно клали, встречая в царственных шелках
царицу древнюю, что Авель нарек Субботою в святцах.
- Мечи на стол поесть живее! кричат как прежде сорваны,
не те, иные... Те истлели. Их Бабий Яр принял в истцы...
И вот седая в лунь старуха пред мерным заревом свечи
спешит кормить обоих внуков, но также слышит краем уха
- Мацы, расстрелянным, мацы!
Послевоенная посуда... снести б её в ломбард навек,
чтобы не слышать отовсюду: - я жил... был тоже человек!
5.
Однажды не +нгелы в дом твой войдут, а годы.
У старости свой заскорузлый маршрут – без моды.
Где немощь свои учреждает права – без правил,
там Каина дети твой путь осмеют, Авель.
Не жил ты спокойно, не ждал той поры поздней,
когда разорвалась вокруг тишина козней…
Нет муки страшнее, чем быть одному дома,
хоть внуки взрослеют, а на сердце – чувств кома.
Ты сам остаёшься в безмирье своём страшном:
безмолвствует время, а стены стоят властно:
они дожимают бессилье твоё грозно,
поскольку остался один ты, один – поздно!
Поскольку случилось, сбылось, оказалось былью,
что жизнь стариков в государстве сровняли с пылью,
а жизнь тех людей, кто за ними смотреть смели,
в гражданских правах поразить навсегда сумели.
И встал суицид, предложил прекратить муку –
на что ему стыд, когда жизнь оказалась сукой?
Безнравственной, наглой, издерганной, злой, алчной:
украсть можно всё, но старость – изгой мрачный!
– У нас профицид! – орали воры в законе,
но встал суицид на каждом втором балконе!
6.
Из-под камней в драконовых лесах, окаменевших, выпавших в офсет
восстал однажды персиковый сад. Взрастил его старик за бездну лет.
Вокруг него судачили, кляли - за то, что заступ он посмел поднять
на древние драконьи горбыли – запретные, как Авеля печать.
Старик не ведал в том большого зла - мотыкою он ямочки отрыл,
И в каждую - горсть пепла от тепла из очага домашнего струсил.
В том пепле и лоза с волшебных гор, и ссохшиеся лепестки цветов,
Окатыши животных всех сортов – от благородных лосей до ослов.
И сад восстал… Над ним парят орлы, под ним текут подземные ключи,
С ветвей свисают персики – они, как солнечные блики, горячи…
Кончался март, в кострах дымился сад, чтоб изморозь не выбила его,
А мимо БТРы шли карать седого старца за его добро.
Сегодня это рейдерский захват страны, в сердцах которой выстыл хлад,
И оттого не смогут ей помочь ни персики, ни сладкий виноград.
7.
- Зол славянский черторез на сверхсмыслы алефбета,
что от вещего завета Душ духовных ирокез...
Предначертанность икон в предписаниях Талмуда,
Иисус в нем и Иуда, Каин, Авель и прогресс...
Брежнев, Берия, берсеки и простые брадобреи,
все предписаны к эпохам - и герои, и злодеи.
Звенящая рапсодия столичных площадей,
порою – оратория, ораторский коктейль,
порою – нотки браура, кромешный сервелат,
когда и Шопенгаура ни капельки не чтят.
Фонтаном брызжут радуги. Оранжевый салют
раскис в небесной пагоде средь невесомых пут.
Рождаются мелодии за ширмой прошлых дней –
где скрыт огромный подиум для уличных вождей…
Для лабухов и пинчеров, легавых и жулья,
где есть и нотки Кинчева, и музыка Кремля.
Где под «семь сорок» пьяное танцует мавзолей,
явившийся нежданно к нам средь парковых аллей.
Волшебники столичные при требниках Любви,
а лохи неприличные печально режут пни
несбывшегося в сумерках, бескрылого в черне –
мечты былые умерли, а новые в дерьме.
Средь сей переполосицы является алтарь
без божьей дароносицы, но сказочный, как в старь.
Выходит на окраины несбывшихся надежд страны,
где жили Каины средь скопища невежд.
И вновь, как завороженный, танцует Киев мой –
устало распорошенный калика-муромой…
Жлобы его обхаяли, изгадили в миру,
но в святцах он от – от Авеля, и вырвался в гуру:
всё учит их непрошенных и мордой бьет в асфальт…
– Хреновые горошины! – рычит на пришлых альт.
Отмоем вас и вычистим, окрестные жлобы,
не век же жить вам инеем – о, изморозь судьбы!
О, раны наши тяжкие, о, наш бездонный труд –
полвека и с натяжкою людьми вас назовут.
И будете не топать вы «гей, жлоб» и «го-ца-ца»,
а станете торопать вы Баха - свят-отца!
Изрытые коростою расправятся мозги,
и внуки ваши звездные завоют: «Не моги
хамить, крушить и властвовать средь сирой простоты…»
И станут внуки кастою – без вас уже, увы!
И звёздною мелодией взорвут свою страну –
всяк «ваше благородие», всяк умник на миру.
А муромою памятник поставят в тихий сквер,
и он починет праведно под звуки высших сфер.
8.
Не сбродился ещё в кисели винограда
легкий пенный портвейн – сладких мыслей глинтвейн.
Он кислит, он горчит городской променадом,
век которым брожу я, как истый еврей!
Принародный любимец скандального пати,
на котором порой раздают звездюлей,
Я устал от давно перекисших собратьев,
от которых давно нет, известно, вестей…
Все они – кто мессия, кто просто придурок –
перегоркли в своём, тут же принявшись жить...
Только как и зачем?! – Ни один полудурок
не сумел втолковать мне житейскую прыть!
Кто-то шпарит в хоккей, как настольнейший юзер,
обрекая свой мир то артачить, то выть,
Но а я – фантазер, остаюсь в дальней лузе,
чтобы пить там портвейн и по-скотски не выть!
Не сложилось в ужо – академий проруха
отошла от причала и грохнулась в жизнь!
И до старта в чуть-чуть нам, брателла, порукой
ровно пару минут… Так что, парень, держись!
…Ты за ушлый хоккей над настольным покрытьем.
Я за тех из друзей, кого выбрала жизнь!
Им творить на Земле и страдать в недопитье,
в хокку вбанив – о'кей! – всю ушедшую прыть!
Не друиды они, да и мы не вестуем,
просто квасим портвейн, матерясь на самтрест,
Потому что вино выбивает из будней
наш лажово-фиговый пустейший протест...
Пить не стану с тобой – ты привык к урожаям,
на моей стороне – круглый год недород,
Впрочем, общего в нас – то, что каждый не Каин,
хоть и каждого жизнь подставляла под лёд!
9.
Притихшие Иуды чревоточат... Взирает исподлобный Назарет.
История же стала чуть короче, подмяв собою семь десятков лет.
А тридцать пять столетий, Боже правый, перевели в Талмуды мудрецы...
Но вот их нет... А блеск мишурной славы давно уже похерили скопцы!..
Я умолял у Господа Межречье... Я жить хотел средь близких мне племен.
Но Бог мне дал икон чужих увечье и блеск кровавый огненных Знамен...
А что Иуды?.. Тех же Душ оплавы и в черной лаве пепельное зло
Живут они себе – не ради славы, а, знать, волынят в мире ремесло.
И всё тем ремеслом переполняют, и Души, как и прежде, продают.
Но вот беда... В аду уже хватает уставших Душ, что, знай себе, бредут…
Серебряные драхмы переплавив, притихшие Иуды налегке
бегут из здешних мест, – бои без правил даруют шанс зависнуть... на Кресте...
И то сказать... Иллюзий нет и баста! Лишь любострастно вымешано зло.
Но хрупких Душ точенных алебастр не раскрошить... Сломалось долото!
Ни Демиург не злобствует как Каин, Ни Каин не пытается роптать...
Всяк постигает истину с годами... Стареет Человечество опять...
Стареет Человечество, увы... Иуды, брат, и те сейчас мудры...
10.
Дети Родоса и пены, дети пемзы и Голгофы, –
все мы чьи-нибудь на свете, а в окрест – чужие строфы.
А в окрест – чужие мысли, а в окрест – земное зло –
всё как будто по домыслю кто-то вытворил чумно!
Формы созданы и тленны, неосознанно поют:
– все мы родом из Равенны, там, где гениев приют.
Но в бессилии культура сатанеет под хлыстом:
прошлого архитектура сводит гениев в дурдом.
Дети Каина и Будды, дети Евы и Пророка, –
онемело, зло и глухо мы живем на свете плохо!
А в окрест – не по карману, а в окрест – не по душе,
а в окрест – шаги упрямы и любовь на вираже.
Смерть за нами плачет люто, формы требуют реформы
по законам абсолюта: чин по чину, смерть по форме.
И в параболы меж пальцев заливают виталакт,
в души – яд земных скитальцев, в тело – тромбы и инфаркт.
Дети Кия и Оранты, дети половцев и скифов, –
Млечный путь прошли атланты, миф навеяв сном халифа.
Но в окрест – расставив вежи и костровья у реки,
крест свой – пролежень да лежень – рвут Атлантовы быки!
Всюду идолы, что тщатся быть творцами – сокровенны.
Всюду сомон святотатцев разрушают лик Равенны.
Но из накипи, из пены, из житейского дерьма
Красота творит нетленно над планетой терема.
#велештылвелд
Комментариев нет:
Отправить комментарий