Сквозь густые акварели ночи – на границе жемчуга и гжели
сон
упрямо приходить не хочет к изголовью старческой постели.
Радуга
качается незримо над десницей мира старика:
вечного
седого пилигрима, вещего святого инока....
* *
*
Блуждание
дворовых стариков – кто командор, кто просто неудачник.
Планета
чудаков и простаков: век прожит – стал решебником задачник.
По жизни
незатейливо они дожили до морщин седых и подагр,
и каждый,
кто вчера еще любил, сегодня вровень мандол, ступ и пагод...
кто
выбился, кто головой поник, кто спутал камнезои с мезозоем,
у
каждого свой горький неолит и на душе кровавые мозоли
* *
*
1.
За окошком - карагач, там, где ты водила квач,
там, где рядышком с луной полночь входит в дом родной.
Ослик, бричка, стог овса, в полночь вспенится роса,
полуостров южный Крым. Кто не пришлый - караим!
У Киншасы тихий стон - хлеб без пахарей взошел.
На беду - в стране война, хоть стеной взошли хлеба.
Немец строг: - Всё, караим! Хлеб в стога вяжи, Хаким!
Бричку, ослика - сюда. Хлеб - на бричке и в закрома!
В мире шел сорок второй - хлеб был собран всем селом.
Для кого село - кишлак, а для немца - всё не так!
Эй, Хаким, бери жену, с карагачем ставь в строю,
с ними рядом встань, не плачь - пуля к пуле в карагач.
Был прошит и пал Хаким, и жена навеки с ним.
В мире шел сорок второй - хлеб в стогах стоял стеной,
подле трупы - плачь - не плачь... В каждом доме карагач!
Ни погостов, ни могил. Хлеб кровавый помнит Крым.
Крымские евреи - землепашцы были расстреляны
после сбора урожая зерновых - пшеницы, овса и ржи
летом 1942 года
после сбора урожая зерновых - пшеницы, овса и ржи
летом 1942 года
2.
Послевоенная посуда – на сколах лет, на сколах зол.
Её сносили отовсюду – из домен, снов, траншей и рвов.
Вот шхейны блюдо, эйтны пестик, а ступа равинши Рахиль,
и этот оловянный крестик, что Йошка-цыган в ковшик влил.
Ни свахи нет, ни той соседки, и Йошка вышел на расстрел,
Их расстреляли внезаметку, поскольку Аспид так велел.
Осталась странная посуда – кто мед в ней пил, кто рыбу ел,
а кто-то прянно-мятный штрудель, чтоб сердцем он не оскудел...
Ах, этот ковшик беспечальный бывало мёд лил в пахлаву,
и на вареники сметану, как перст Судьбы на длань Ему.
Два полумыска, три тарелки, столовых ложек серебро
без вензелей витых не мелких, а так домашнее добро.
Его на стол обычно клали, встречая в царственных шелках
царицу древнюю, что Авель нарек Субботою в святцах.
– Мечи на стол поесть живее! – кричат, как прежде, сорванцы,
не те, иные... Те истлели. Их Бабий Яр принял в истцы...
И вот седая в лунь старуха пред мерным заревом свечи
спешит кормить обоих внуков, но также слышит краем уха
– Мацы, расстрелянным, мацы!
Послевоенная посуда... снести б её в ломбард навек,
чтобы не слышать отовсюду: – я жил... был тоже человек!
- Дмитрий Рассадович Чудесные стихи, спасибо.
- Веле Штылвелд написаны в разное время. но оба произведения фактажны... оба на том, что было... честно и страшно.. было. спасибо, что понимаете и... принимаете в душу... душой...
* *
*
Старики
несут на кон навороты судеб – безобразных, без икон – Бог их не осудит…
Опостывшие
– они прожили немало, словно шпалы через пни – там их жизнь мотала.
Измочалено-грешно
требуют участья – каждый в имени своём не отыщет счастья,
продувные
чудаки, сучьи, божьи дети, что вы сделали?! Молчок. – Некому ответит!
* *
*
Дети
Родоса и пены, дети пемзы и Голгофы, –
все мы
чьи-нибудь на свете, а в окрест – чужие строфы.
А в
окрест – чужие мысли, а в окрест – земное зло –
всё как
будто подомыслью кто-то вытворил чумно!
Формы
созданы и тленны, неосознанно поют:
– все мы
родом из Равенны, там, где гениев приют.
Но в
бессилии культура сатанеет под хлыстом:
прошлого
архитектура сводит гениев в дурдом.
Дети
Каина и Будды, дети Евы и Пророка, –
онемело,
зло и глухо мы живем на свете плохо!
А в
окрест – не по карману, а в окрест – не по душе,
а в
окрест – шаги упрямы и любовь на вираже.
Смерть
за нами плачет люто, формы требуют реформы
по
законам абсолюта: чин по чину, смерть по форме.
И в
параболы меж пальцев заливают виталакт,
в души –
яд земных скитальцев, в тело – тромбы и инфаркт.
Дети Кия
и Оранты, дети половцев и скифов, –
Млечный
путь прошли атланты, миф навеяв сном халифа.
Но в
окрест – расставив вежи и костровья у реки,
крест
свой – пролежень да лежень – рвут Атлантовы быки!
Всюду
идолы, что тщатся быть творцами – сокровенны.
Всюду
сомон святотатцев разрушают лик Равенны.
Но из
накипи, из пены, из житейского дерьма
Красота
творит нетленно над планетой терема.
* *
*
Мы вышли
из куба кубов в кластер черного неба
на самом
разломе миров корочкой черствого хлеба.
Мы вышли
из куба миров, пройдя через радугу света.
чтоб
заново выстроить дом, которым нам стала планета.
Чтоб
заново выстрадать дом законов, любви и надежды –
мы вышли
из куба веков, в котором велись как невежды.
Мы вышли
из света миров в безбрежное тау-пространство,
в
пылающий вечно альков, в котором не жди постоянства.
Мы вышли
на траверс миров – навстречу людей и Богов!
* *
*
Вот и кончилось лето. Вызрел хмель, вызрел звук,
вышла горечи память в вереницу разлук,
заиграли троисто в многогорькой тиши
скрипки, саксы, гитары – старичье, малыши.
Джаз и рок откровенно размешали печаль
с чем-то очень нетленным, с чем былого не жаль,
в чем присутствует право и молиться и жить
за святую державу и украинцем быть...
Гобрахт мунес, ребята, ради Бога, друзья –
наша жизнь простовата, если верить нельзя,
в то, что сбудется чудо и победа придёт,
в мир, в котором покуда грустных дней тихоход.
* * *
Между Богом и Небом остается зазор, где Душа запирает свой прошлый
позор,
где Душа замирает на кромке дождя, и себя задирает исподом плаща,
где окатыши солнца срываются вниз и рождают фонтаны волшебных зарниц,
и мелькают нежданной иные миры, те, в которых незваны мы с тобой до
поры...
* * *
Собирая миры по крупицам в лубок, пересортицу лет перебрав по часам.
Вдруг печаль понимаешь – в ней время – песок! И в неё отступают испуги
и страх.
На зыбучих песках изменяется мир, и глаза остывают ранимо в слезах –
изрыхляются звуки и глохнет клавир, и стоят часовые у дней на часах!
Отпуская миры по крупицам в рассвет – мы себя обрекаем страдать и
любить,
мы себя назначаем на Новый Завет и уже понимаем, что учимся жить.
* * *
Забываем родные наречья, зашиваем в гортани клинки -
мы имперские дети Двухречья, мнгогокровные наши полки.
Мы за Ездрой уже не вернёмся, мы духовных путей иноки,
Остаемся... навек остаёмся, зашиваем в гортани стихи...
Кто-то грезит Италией пряно, задыхаясь от привкуса трав,
будто там он и впрямь итальяно, пасто-пиццу без меры умяв.
Только я не желаю гостинцы этой жаркой и дивной страны
есть по жизни с клеймом: "из чужинцев". Ни Отчизны нет в том,
ни судьбы.
Остаюсь навсегда украинцем - материнский мой идиш в крови,
не уехать уже, не упиться - нет во мне отторженья земли.
Баба Ева гусиные шейки зашивала с пшеничкой мукой,
слыла в доме она белошвейкой, а по жизни - певуньей святой.
Её песни звучали на идиш, не упомню теперь их слова...
В синагоге она не молилась, ну а Тору в себе берегла.
Так и Аннушка - бабка другая матку Боску несла сквозь года,
Чехстовинская речница Рая, выпекая коржи для меня.
А затем тонким венчиком звонким млеко-с-мака взбивала легко,
чтобы сладкое елось ребенку и... кобеты любили его.
Так и вышло - любовь и кобеты без соломки из мака в крови
перешли в незабвенные Леты - те, где в строки сминались клинки.
* * *
ВечнЫ славянские форпосты - дурная слава им чужда.
Земля Отечества коростой вживляет в вечность письмена,
и Имена, что прежде жили, и Родовые камни стуж,
в которых замирали были, но люди помнили, любили,
и оттого прошли сквозь Были без отторжения из луж.
В них отражалась окантовка нездешних весей и морей,
в которых жизнь бросала оземь князей, кликуш, богатырей...
Ведуньи ведали спросонок кому чего в подлунный час,
но пробивалось Эго звонко, и проступал иконостас.
А с ним былого прегрешенья переходили в горбыли,
где Кривошип и Лабуденко точали Храмы и Дворы.
По городищу шла дорога извивом к Храму Правоты,
в котором ведали Даждь-бога, и с
ног снимали постолы.
И перед древнею божницей молились Пращурам своим,
а те из Космоса столицо во всём ответствовали им.
* * *
1997-2017 гг.
