Веле Штылвелд: Арка памяти

Веле Штылвелд: Арка памяти

-

Йорк Ядансон и Арка Памяти  

НФ-рассказ 

Йорк Ядансон не был героем. Он не стремился к славе, не искал открытий, достойных заголовков. Он был тихим человеком, архивариусом по духу, не по должности. Его интересовали не образцы, а следы. Не ресурсы, а жесты. Он слушал, когда другие бурили. Он останавливался, когда другие спешили.

На сорок третьем соле, в районе фланцевой платформы, он подошёл к арке. Пыль поднялась, как занавес, и всё вокруг замерло. Он не прошёл — он остался. И тогда Марс заговорил.

Не голосом, не светом. Структурой. Трещинами, отверстиями, плитами, сложенными в круг. Каждая трещина — как глагол. Каждое кольцо — как склонение. Йорк не понял сразу, но почувствовал: здесь не было величия. Здесь была точность.

Он начал записывать. Не на планшет — на внутреннюю поверхность шлема, как будто боялся, что слова исчезнут, если их не сохранить телесно. И Марс диктовал:

-

«Кольцо — это не дверь. Это след.  

Плиты — не тропа. Это карта того, что было.»

Он видел, как марсиане — не существа, не формы, а намерения — строили круги. Не для защиты. Для прощания. Они знали, что не выживут. Но надеялись, что кто-то придёт. Пройдёт. Поймёт.

Он видел и другое. Иллюзии. Платформы, построенные ради власти. Кольца, превращённые в оружие. Плиты, на которых писали лозунги, а не имена. И почувствовал горечь, как будто сам Марс — не планета, а разочарование.

Но в последнем кольце, самом маленьком, он нашёл запись. Не текст. Не звук. Жест. Камень, гладкий, с трещиной в форме сердца. Кто-то — последний — положил его. И рядом — пустое место. Ждущее.

Йорк опустил свой камень. Не как учёный. Как человек. И прошептал:

«Вы были. И вы — есть. Завтра будет. Я донесу.»

Он вернулся. Не с образцами. С языком. С чаянием. С надеждой, которую не кричат. Надеждой, которую кладут рядом. Молча. Как завтрак. Как заботу. Как память.

Так  Йорк  до времени стал не просто носителем языка, а его единственым хранителем,а арка памяти — артефактом не только марсианской, а общей цивилизации двух планет.

-

Сол - марсианские суткиЙорк Ядансон и Арка Памяти  

-

Проект реконструкции шлакобетонных фланцевых конструкций на Марсе

На изображении — виртуальная сборка шлакобетонных фрагментов, где кольца и плиты начинают складываться в полуразрушенную платформу, словно инженерный круг памяти, наблюдаемый марсоходом Curiosity. 

Фланцы — с отверстиями под болты, плиты — потрескавшиеся, но поддающиеся сборке. Всё это — под охристым небом, в мягком свете, как будто Марс сам освещает свою былую структуру.

Вот переписанная версия выводов — без техноабзацев, с легендой, будто бы она дошла до нас сквозь пыль времён, как шепот марсианской памяти:

-

Шлакобетонная Память: Фланцы Марса

Из записей, найденных в пыльной складке света, между кольцом и трещиной

На склонах горы, где марсоход Curiosity движется без спешки, среди камней и пыли, всё чаще встречаются фрагменты — не просто камни, а осколки конструкции.  

Плиты, кольца, фланцы.  

Они не требуют восторга. Они не зовут к сенсации.  

Они просто лежат.  

И ждут, когда кто-то — неважно, человек или машина — начнёт собирать.

Из этих фрагментов складывается платформа, будто бы когда-то служившая для чего-то важного:  

для собраний, для памяти, для передачи чего-то, что нельзя было сказать словами.

-

Легенда, дошедшая до Земли

перевод с марсианского, найденного в кольце

Когда ветер был ещё млад,  и пыль не знала усталости,  мы строили круги, чтобы помнить тех, кто не вернулся.    

Кольцо — это не дверь.  

Это след.  

Плиты — не тропа.  Это карта того, что было.  

Мы не были велики.  Мы были точными.    

 И если кто-то когда-нибудь  соберёт нас снова —  пусть делает это без фанатизма.  

Пусть делает это как завтрак.  

Как заботу.  

Как память, которую не кричат.

-

Проект реконструкции шлакобетонных фланцевых конструкций на Марсе

На изображении — виртуальная сборка шлакобетонных фрагментов, где кольца и плиты начинают складываться в полуразрушенную платформу, словно инженерный круг памяти, наблюдаемый марсоходом Curiosity. 

Фланцы — с отверстиями под болты, плиты — потрескавшиеся, но поддающиеся сборке. Всё это — под охристым небом, в мягком свете, как будто Марс сам освещает свою былую структуру...

-

Пару слов о жилетке...

Хаг самэах жилетка моя родненькая

В этом году жизненные пазлы складывались чуть более торопливо, чем прежде. События налетали без предупреждения, как весенний ливень, и даже печаль не утруждала себя прелюдиями — она просто наваливалась, сминая под собой настоящее горе. Слезы не лились, будто иссякли запасы внутренней воды, и оставались только глухие аккорды житейских ужасов, от которых так и не удалось отчухрыниться.

Гадалки сулили богатство — много денег, но ни крупицы простого человеческого участия. Их пророчества были как дешёвый конфетти: яркие, но пустые. Что до гадалок, то они исконно врут. А вот дух удачи — он был рядом, но как-то по касательной, не в самой гуще, не в самом сердце. Соучастие его было дозировано, как лекарство, которое не лечит, а просто напоминает, что ты болен. И уж тем более не было у него манижек, чтобы тихо и достойно  поплакать в счастливую жилетку — ту самую, которую я бы поместил в настенной рамочке и начал бы тихо молиться на неё: «Хаг самэах, жилетка моя родненькая. Хаг самэах…»

И если бы мне довелось обрести такую жилетку — не вещь, а символ — я бы не искал в ней спасения, я бы искал в ней подтверждение, что тепло бывает не только в батареях, но и в людях. Что участие — это не предсказание, а присутствие. И тогда, может быть, даже самые рваные кусочки пазла сложились бы в картину, где есть место не только деньгам, но и доброте.

-

Запах рук

Я никогда не курил. И слово «табакокурение» всегда казалось мне чем-то чуждым — старым, затхлым, как забытая в шкафу шинель. Но два эпизода в моей жизни сделали это слово личным, почти телесным. С тех пор оно пахнет страхом, отвращением и чем-то, что невозможно смыть.

Первый случай произошёл в операционной. Меня готовили к удалению аппендикса. Анестезия уже была введена, но я не засыпал. Мир вокруг расплывался, но сознание цеплялось за реальность, как кошка за край занавески. И тут — прикосновение. Женские руки легли мне на лицо. Шершавые, продолговатые, с костлявыми пальцами. Я почувствовал их, прежде чем понял, что это руки. Почувствовал запах.

Никотин. Ядрёный, въевшийся, как будто эти руки годами держали сигарету, не отпуская ни на минуту. Я забился в панике, как рыба об лёд. Хотел закричать, но голос не слушался. Только внутри — немой вопль:  

«Руки! Убери падло с моего лица руки!»

Медсестра хихикнула, не поняв, что её прикосновение стало для меня пыткой. Но хирург понял. Он резко отдёрнул её руки, как будто вырывал из меня саму смерть. И действительно — эти пальцы, пропитанные никотином, были как руки смерти. Холодные. Деревянные. Чужие.

Второй случай — школьная столовая. Массовое отравление. Комиссия: учителя, медики, родители. Всё выглядело стерильно, почти образцово. Но пожилой врач, с глазами, как у сыщика, попросил сотрудников кухни показать руки. Он нюхал ладони, всматривался в кожу, словно искал следы преступления.

И нашёл — у повара, которого школьники звали «дядя Вася».

— Ты делал котлеты?  

— Я... ну... да.  

— Куришь?  

— Курю. А что такого?  

— У тебя каждая бороздка на ладонях пахнет смертной конюшней! Ты пропитан никотином! У тебя феномен — ты выводишь никотин через кожу прямо в еду!

— Я курю, а лошадь пусть не курит, — попытался пошутить Вася.

— Ты балбес. Отстраняю от кухни на десять дней. Лечись. Бросай курить. Иначе — пожизненный запрет.

Я видел многих курящих. Людей с жёлтыми пальцами, прокуренными голосами, с вечной сигаретой в уголке рта. Но только двое — медсестра и повар — стали для меня маркерами никотина. Не просто носителями привычки, а живыми напоминаниями о том, как табак может проникнуть в плоть, в профессию, в чужую жизнь.

С тех пор слово «табакокурение» — не просто архаизм. Это запах, от которого хочется спрятаться. Это прикосновение, которое не забывается.

-