Веле Штылвелд: Медитации на звездном пути

Веле Штылвелд: медитации на звездном пути

Протоматериальная археология Марса

или

Глиняная память Марса

Проточеловечечиво как форма надежды.

Мы стоим перед амфорой, найденной в марсианском кратере, и не знаем — это сосуд или иллюзия сосуда. 

Это память или проекция желания помнить. 

Но в её изгибах — нечто большее, чем просто эрозия. 

В ней — намерение.

Как будто материя, оставшись одна, без жизни, без дыхания, всё же решила — сохранить форму.

Не ради кого-то. 

Не ради будущего. 

А просто потому, что форма — это способ быть.

Мы называем это состоянием проточеловечечива. 

Это не разум. 

Это — предчувствие разума. Как тень, которую отбрасывает ещё не взошедшее солнце.

И если на Марсе когда-то была жизнь, она, возможно, не оставила нам слов. 

Но оставила ритмы. 

Повторения. 

Симметрии. 

Фрагменты, которые можно собрать — не в рассказ, 

а в молитву формы.

Мы, земные археологи, не ищем больше доказательств. 

Мы ищем согласие материи с культурой. 

И находим его — в глине, в камне, в пустоте, 

которая вдруг оказывается — не пустой.

Завтра мы будем создавать не технологии, а ритуалы формы. 

Не машины, а сосуды для памяти. Не цивилизации, а уклады, где материя и смысл — не враги, а соавторы.

И, быть может, в каждом гончарном круге, в каждом орнаменте, в каждом фрагменте разрушенного дворца мы услышим — не голос, а вздох.

Вздох Марса. 

Который когда-то тоже хотел помнить.

Марсианские пилигримы

или

Прах, что молится  тупо

После разрушения Марса, когда его кора разошлась трещинами, а атмосфера рассеялась в межпланетной пустоте, планета стала местом паломничества. Не для учёных, не для колонистов, а для тех, кто искал в безмолвии смысл — космических пилигримов, странников из систем, где вера давно превзошла технологию.

Они прибывали на Марс в кораблях, похожих на монолиты, чёрные и гладкие, как застывшая мысль. Высаживались в скафандрах, покрытых символами, не поддающимися дешифровке. Их походка была неспешной, как у тех, кто не боится времени. Они не искали убежища — они искали присутствие.

На поверхности планеты они возводили приборы веры: конструкции из сплавов, реагирующие на магнитные поля, свет далёких звёзд и даже на гравитационные колебания, едва уловимые. Эти алтари не имели функционального назначения. Они были созданы для одного — быть разрушенными.

Марсианские бури, несущиеся со скоростью звука, сносили их до шлакобетонных оснований. Песок засыпал всё. Но пилигримы возвращались. Снова и снова. Как будто разрушение было частью ритуала, как будто исчезновение придавало смысл их присутствию.

Перед уходом они молились. Их голоса, искажённые радиопомехами, звучали в эфире, как эхо забытой истины:

«Да будет прах наш вечно вращаться в орбите веры…»  

«Пусть звёзды не отвернутся от нас, как отвернулась плоть от Марса…»

«Мы — тени света, мы — пыль истины. Прими нас, красный прах…»  

«В безмолвии планеты — голос наш. В разрушении — обет наш…»

Один из приборов, уцелевший дольше других, был обнаружен автоматическим зондом с Земли. Он излучал слабый сигнал, повторяющийся каждые 88 часов:

«Credimus in vacuum. Credimus in ruina. Credimus in iter.»

Мы верим в пустоту. Мы верим в разрушение. Мы верим в путь.

Учёные спорили: что это — религия или форма космического протеста? Почему именно Марс? Почему не Юпитер, не Титан, не мёртвые луны? Ответа не было. Возможно, потому что Марс был когда-то жив. А вера, как известно, любит пустоту, чтобы её заполнить.

И когда последний пилигрим покинул планету, оставив за собой очередной разрушенный алтарь, ветер поднял песок и закружил его в спираль. В этом вихре, если прислушаться, можно было тупо уловить шёпот:

«Прах, что молится, — не исчезает. Он становится частью пути.»

Запоздавшая новость 

— Я почти опоздал, — посетовал звёздный мальчик. — Ещё немного — и мы бы разминулись в Вечности. 

— Что тебе, — буркнул земной старик, не отрывая взгляда от потрескавшегося экрана. — Разве я не предупреждал тебя ещё накануне о взрыве сверхновой? Но ты, малыш, обычно меня не слушаешь. С чем на сей раз пожаловал?

Мальчик замешкался, но затем вытащил из-за пазухи гусиное перо, тонкое, чуть светящееся, будто впитавшее в себя остаточное излучение звезды. Он протянул его старику, не как дар, а как весть. 

— Я просто хочу, чтобы ты услышал. Не как учёный, не как хранитель хроник, а как человек. Это перо — не артефакт. Это память. О том, что было, и о том, что ещё может быть.

Старик взял перо, и в его пальцах оно зазвучало. Не голосом, а дрожью — как будто в нём хранилась песня, которую когда-то пели на берегу исчезающего мира, до того как небо стало зеркалом для умирающих звёзд. Он хотел отшутиться, но не смог. Мальчик смотрел на него слишком серьёзно.

— Ты знаешь, — сказал мальчик, — я видел, как сверхновая вспыхнула. И в тот момент я понял: мы всё ещё можем быть вестниками. Даже если опаздываем.

Старик молчал. Он вспомнил, как когда-то сам бежал по пыльной дороге, неся в руках плёнку с последними кадрами исчезающего города. Тогда он тоже опоздал. Но кадры сохранились.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Значит, напишем. Не отчёт. Не хронику. А главу. Для тех, кто ещё не родился, но уже ждёт.

Он взял перо, и экран ожил. На нём появились первые строки: 

"Когда сверхновая вспыхнула, никто не знал, что это — не конец, а начало. Запоздавшая новость пришла не по каналам связи, а в руках мальчика, который не хотел быть героем. Он просто хотел быть услышанным."

Мальчик улыбнулся. Он знал: теперь они не разминулись.

Как окончательно стать человеком 

или

почему Маск — не просто человек, а архетип.

Маскарад Илона: хроника родыкпи и паранормального становления.

Он не был выбран — он был прикомандирован,словно не человек, а литературный жанр, отправленный на Марс по квоте душевной неустроенности. 

Место было свободно, и он — Илон Маск — забронировал его под себя, как бронируют столик в кафе, где подают только чудеса.

Но дети. Эти дети. Они порой просто не дают крупной озабоченности оторваться от родыкпи — тех, кто не просто домочадцы, а кипящие узлы памяти, архивы, голоса, гуси, всё то, что держит тебя на Земле, даже когда ты уже в скафандре.

Старт:ЯЯЯНь

Он полетел. Не как визионер, а как ЯЯЯНь — так называл себя в отчётах, ошибка автозамены,ставшая новым именем. 

Он был линейный земной писала,с индивидуальным опытом восприятия, не склонный ни к уживлению,ни к чуду. Но чудо — оно любит тех, кто его отверг.

С первых часов на Марсе его начали преследовать странности: 

- Кофе в капсуле менял вкус в зависимости от настроения гусей. 

- Сны были общими — он видел то, что снилось родыкпи. 

- А однажды он проснулся с голосом, который называл его "Папа Карло".

Он прибыл на Марс как нигилист. Но Марс — это планета, где даже пыль умеет рассказывать истории.

Превращение: Маскарад

Сначала он просто записывал. Потом начал читать. Потом — с интонацией. Потом — с костюмами. А потом — с оркестром из марсианских ветров и голографических гусей.

Его шоу называлось "Маскарад Илона".Каждый выпуск — это реконструкция одного невозможного события: 

- Как марсианская тень спасла астронавта от депрессии. 

- Как дети Земли прислали рисунки, и они стали картами подземных тоннелей. 

- Как он сам однажды исчез на 12 минут, а вернулся с новым именем: Илон Пьеро, шоумен первой величины.

В Феерическом финале он стал легендой. Не потому что был гением, а потому что стал смешным. Он не притворялся пророком.Он просто показывал,как чудо выглядит,если его не бояться.

На Марсе его называли: "Тот, кто оторвался от родыкпи и приземлился в себя." А на Земле — "Илон, который наконец-то стал человеком."

В этом текст в цикл можно добавить сцену, где он впервые встречает гусей, говорящих на языке очепяток, или как родыкпи становятся марсианским фольклором. Или даже ввести Арлекино как продюсера шоу. 

- Вечно ты торопишься контекст, даже на только что составленном тексте. Не торопись, дружище Вальтер... Ещё не вечер!