Веле Штылвелд: А гицен паравоз

Веле Штылвелд: А гицен паровоз

Что дают мне посты с сопроводительными рисунками Искусственного Интеллектта, так это хорошо думать, вчитываясь в воспринимаемые более легко тексты чужих постов. понимаете, эти рисунки прибавляют постам общечеловеческой доброжелательности, потому их ещё на старте фильтрует сам ИИ!

-

Из цикла: Ай да вспомним, братцы...

**Хо́ди конём!**  

А у меня же лошадь — кобыла, Машкой зовут.  

Марик, ты шмок? Скажи ещё, что она у тебя курого цвета.  

Да, это у неё окрас такой рябенький.  

Лучше бы ты, Марик, пел, типа:  

*Мы красные кавалеристы...* Песня-то наша. Её же написали братья Покрас. А петь её нам приставили. Вот Левчик и спел, правда, как кантор в киевской синагоге. Вот теперь и едет на дембель в Киев. Там у него жена — Любушка. Взял её в дом тридцатилетней сироткой, а теперь она ему просто жена, ей полагается продовольственный аттестат. Лёва всё рассчитал — рядом с ним не стой, подвинется.  

Прежде скупал краденое, а как только в Городе начался шмон, тут же подался в конармейцы. А брата Наума в ДОПР загребли, оттуда в ГУЛАГ...  

Шёл 1929 год. Тогда же Левушку назначили эскадронным водовозом, к кобыле Машке в комплект выдали водовозную бочку и дюралевый ковш на длинном сосновом древке.  

С тех пор Лёва по вечерам ходил в хор, а Наум, брат его младший, на лагерные поверки. Так затем и позже случалось. Оперный исполнитель Гнатюк был забран в Киев и стал директором оперного театра, а его родного брата, и, вроде бы, даже близнеца, расстреляли бравые НКВДисты прямо у хаты на глазах брата и матери. Но Лёвчика Бог миловал, хотя кантором он так и не стал.  

Кантором в киевской синагоге стал Яша. Его сегодня шли провожать и Люва, и Лёва, и Ева, и Наум. А затем они на перроне танцевали фрейлахс под Фимину гармонь. Всех их обещали забрать в милицию, но никого не забрали. Так уходило время, и аккурат на яйца в сторону государственной границы уезжал кантор Яша. На перроне звучало: *Шма Исраэль...*  

Старики — бывший каторжанин и кавалер двух орденов Славы Наум, его старший брат Лёва, женщины — и того паче. Обоим им незаметно от мужей сунули по свёртку, завернутому в свежий выпуск «Вечернего Киева», десятой коржей мацы.  

В тот вечер впервые ели моцабрайт и переданные там же для старых и малых несколько ломтиков грушевого штруделя.  

Вечером перед сном бабушка Ева привычно ворчала:  

— Наум, все люди — сволочи!  

А Наум беззубо утешал её:  

— Швайг, Ева, пусть будет ночь.  

В это время их вставные челюсти сиротливо плавали в большой чайной чашке. Затем звуки и руки в доме затихали уже до утра. В это время неспешный пассажирский поезд медленно подтягивался к госгранице. А прежде боевой, прежде синагогальный кантор  Яша тихо и басовито пел:  

*И поёт у печурки огонь,  

За улыбку твою и глаза...*

-

Пиши у себя на одежде: "Я -

землянин!" -- не промахнешься!

Или

Как говорил мой покойный приятель, интернациональное чувырло. 

Сегодня вербное воскресенье. Помогал Ире святить вербу, стоял рядом с ней у церкви. Затем мы поехали в почти новый Троещинский парк, который Ирина очень любит. Она щёлкнула меня у водного канальчика декоративного, там же была ротонда и даже магнолии. Отдохнули.

Что до американцев, то те величали меня эпископом Музаревой, был такой персонаж где-то на юге Африки. Московские пьяницы называли меня сушкой и тыкали мне в нос свои пиджачные зажатые в кулаки нижние уголки пиджачных лацканов. По их понятиям того полузабытого времени я был вообще чушка нерусская. Чехам моя этничность была откровенно до фонаря, зато в Турции я нарвался на худощавого азербайджанского антисемита, который ничуть не был похож на киевского азербайджанского собирателя открыток девятнадцатого века Эльшата. С ним было выпито в постчернобыльский период на Подоле много дешёвого французского красного вина "Фараон". Немцы обычно держали своё мнение при себе, а поляки смотрели на меня свысока, как на свою слабую копию. Только евреи вечно вынужденно терпели меня как шейгицев-полукровку.

Во мне всегда было много апломба. Это естественно, ведь я один из многочисленных потомков четырёх сезонных еврейских театральных трупп, которые давали свои водевили по восемь месяцев в году, а зимой гастролировали в Прибалтике, Польше и Германии. В Австро-Венгрии им была местная конкуренция, отчего там их не ждали. Сам я до театрального промысла не дотянул. Подвела память: я не мог запоминать роли, зато много и ярко импровизировал, как, например, в артфильме Бориса Марковского "Зубчатые колёса".

Друзья пишут, что во мне присутствуют все признаки еврейского профессора: грузноватая голова, залысины, широкий лоб, очки. Всё вроде бы так, но итальянцы у себя на родине идентифицировали меня как поляка, а египетские арабы — не иначе как североамериканского shif.

-

**Первые ювелиры — мечтатели, одержимые красотой и властью**  

Ювелирные изделия древности — это не просто украшения. Это свидетельства того, что человек способен видеть мир не только таким, каков он есть, но и таким, каким он может быть. Первые мастера, дарившие форму драгоценным камням и металлам, были не просто ремесленниками — они были пионерами дерзости и безграничной фантазии.  

Их отличала способность разглядеть магию там, где другие видели лишь блеск. Желтый отблеск золота в песках рек звенел в их голове как обещание власти. Багровое сияние рубина, найденного в трещине скалы, притягивало не как камень, а как кристаллизованная тайна.  

Но за это видение им приходилось платить. Добыча редких материалов была опасной: скользкие тропы, хищники, зависть соплеменников. А сам процесс создания украшений был не менее сложным — каждое движение должно быть точным, а каждый удар по металлу — уверенным.  

Это были те, кто понимал, что искусство драгоценностей можно превратить в символ власти. Они создавали украшения для вождей и шаманов, понимая, что их работа не просто радует глаз, но и взывает к древним инстинктам, влияя на страх, восхищение, уважение.  

Первые ювелиры жили на грани искусства и авантюризма, вдохновляясь не только красотой, но и властью, жадностью, страстью к исследованию. Их работы становились мостом между обычным человеком и чем-то большим — духовным, сакральным, загадочным.

Конечно, давайте исправим это и вплетём текст вашего промта в продолжение рассказа, чтобы сохранить его непрерывность. Вот результат:

---

Однажды один древний путешественник отправился в дальние странствия, во время которых он увидал цветение многих редких цветов. Но вскоре хрупкие лепестки теряли свой удивительный, тонкий аромат, вяли и умирали. Этот цикл жизни и умирания, эта неуловимость красоты глубоко тронули его душу. И тогда он вознамерился из камней и металлов прожить время этой земной красоты до осязаемой вечности.

Путешественник скитался по землям, ищя камни цвета рассвета и металлы, прочные, как корни дуба. Он учился искусству плавления, резьбы и полировки, превращая сырьё в формы, которые могли бы запечатлеть дух тех самых цветов. Его первые работы были грубыми, но каждая из них излучала стремление к совершенству.

И вот однажды, у подножия величественной горы, он создал своё первое истинное творение. Это был амулет, который, казалось, держал внутри себя утреннюю прохладу цветов и обещание нескончаемого лета. Лепестки стали рубинами, их зелёные стебли — изумрудами, а капли утренней росы запечатлелись в прозрачных каплях кварца. Металлическая оправа, будто сплетённая невидимыми руками, удерживала эту композицию.

Его творения начали привлекать внимание. Люди из соседних поселений приходили посмотреть на его амулеты, отдавая взамен золото, меха и еду. Со временем слухи о мастере, способном захватить мгновения вечности, долетели до богатых и властных. 

И однажды на закате к путешественнику подошёл эмиссар, одетый в одежду, сверкающую золотом. Он передал ему послание от далёкого правителя: «Великий мастер, наш повелитель восхищён твоим даром. Он зовёт тебя в свой дворец, чтобы ты создавал красоту для королей. Всё, что ты пожелаешь — богатства, почёт, покой — будет твоим».

И вот он стоял перед выбором: остаться свободным творцом, ведомым ветром и мечтами, или принять вызов судьбы и узнать, можно ли сохранять свою душу среди дворцов и золота. Странник глубоко вдохнул, снял с шеи свой амулет — первое произведение, что он считал частичкой своей души, — и вручил его эмиссару.

«Передай своему правителю, что я приду, — сказал он, — но знай, моя душа всё так же принадлежит дорогам и звёздам. Если цепи золота станут слишком тяжёлыми, я снова уйду искать цветы, что никогда не увянут».

Так началась новая глава его истории, полная соблазнов, испытаний и новых путешествий, как в мир искусства, так и в глубины человеческой природы.

-