Веле Штылвелда«Сбоку припёка», начало, главы 1-3

 

Графика Ирины Диденко

Веле Штылвелд «Сбоку припёка»

Почему не весь материал становится литературным текстом?
Преамбула к пониманию повести Веле Штылвелда «Сбоку припёка»

«Дійсно це було схоже на підготовку спецназу.
Після її "вишколу" служба у війську була дитячою забавою».
Nikolay Kachur, одноклассник

·         В книге переплетаются детские сновидения, прозрения, миросотрясения интернатовских детей семидесятых годов прошлого века... В пору, когда в каждом интернате был еще свой особый скрытый от посторонней публики интернат...

В моём детстве во сне меня преследовал карлик Мудрецкис, который в своих труселях обычно носил мандарины, которыми он пытался угощать моих одноклассников. Получал он эти мандарины от своей мамы в понедельник, а угощение предлагал в четверг или пятницу, когда эти мандарины теряли свои последние вкусовые качества... Вот только с памятью так не происходит...
Гранёный пузырек весом в 150 миллиграмм, после контрольной закрутки намертво, тупо посылался в головешки скорбно согнувшихся над «домашками» семиклашек, и достигал любой парты, куда обычно падал с грохотом как мрачного фиолетовового громыхало из-под мышки.
А еще провинившихся семиклассников избивали при закрытой двери класса прямо у школьной доски. Обычно указкой… Практически же огромной лакированной желтой остроконечной битой с затейливым красным носиком. Мальчишек-еврейцев при этом избивать этой образцово наказательной указкой эта отвратительная тварь боялась, но прочих пацанов ставила у классной доски и методически отхаживала до пунцовости, а затем ещё стравливала на провинившихся их собственных матерей, и те при ее науськивании избивали провинившуюся ребятню тяжёлыми шелковыми узловыми авоськами.
Синяков сначала не было, – просто тела наливались сливой сизостью в местах ударов под непрерывный рев классной психопатии: «Бейте его, мамаша… мне это делать не положено» не я его привела в этот мир таким деревянным!»
И уже вторично избитые столично-местечковые пареньки больше не могли доказать ее садистской инициации порки, а назавтра на уроке географии, который она у нас к тому же вела, тётя Стерва победно шла между рядами с указкой в жутком пред-а-порте, конкретно угрожая уже девчонкам, которые не смолчали вчерашней публичной экзекуции пацанов.
Однажды Светка Кузнец не выдержала, и вырвав на ходу у этой лиходейки указку, жестоко отдубасила саму нашу мучительнице. Впрочем. та так и не пошла снимать побои, а затихла, и вскоре сорокатрехлетняя тетка ударилась в блуд с оторвой-десятиклассником. Правда, то оказался ей предан на долгие годы. Как и мы на долгие годы прокляли ее, но на выпускной сбросились всем классом ей на традиционный сервис. К её чести, она так и не взяла его, а велела разделить между техничками интерната.
А почему она так и не тронула нас, еврейцев? Мы ее могли просто убить! Мы начинали ехать, и она это понимала. Вот таким он был наш Киевский интернат номер 21 с 1961 по 1970-тые годы, прежде чем его расформировали и сделали интернатом номер девять для глухонемых.
Никто из нашего выпуска глухонемым так и не стал. И боль не развеялась, и память не иссохла. Так и явилась в мир это временами горькая повесть – «Сбоку припёка». Все мы родом из Детства, даже из самого горько или отчаянного, даже уже на старости лет. Вот почему интернаты стал закрывать по сути по всей планете…. Как видно, это было явление планетарное, и человечество отказалось от него. Дал бы Бог, навсегда.

Глава первая

Вечный второгодник Колька Чмыхало по кличке Мелкий страшно не любил морковнощёких мордастых продавщиц из местного продмага, которые никогда и ни при каких обстоятельствах не продавали ему «Биомицин» который переводился как «Билэ мицне», и содержал всего в себе один рубль и двадцать семь копеек настоящую панацею от всех его мальчишеских бед.
Морковные щёки синехалатных тёток-гастрономщиц говорили только о том, что они – все эти торговые тетки совершенно неискренние не настоящие… А всё потому, что не было в них здоровой сытой пунцовости, хотя явный пережор повседневно в них наблюдался… А ещё был на них какой-то блеклый марафет, грубо нанесённый на остатки их давно отшумевший юности.
Вот эти чёртовые тётки и назвали его как-то метким словцом, которое тут же пристало к нему на годы: Мелкий. Сказали, как окрестили на все его последующие страдания интернатовского сиротского пацана. Ведь кто-то это совершенно случайно подслушал, а кто-то намеренно услышал, но уже чисто по-своему, а ещё кто-то подхватил и повторил их выкрики громкими мерзкими голосами теперь уже обрыдлое погоняло, и стал Колька навсегда только «мелким», и от того ещё более жалким, чем был на самом-то деле…
Так что в повторно новом для себя седьмом «В» классе доставалось ему, так и не ставшему восьмиклассником в очередной в жизни раз, и в хвост и в гриву. А всё потому что в этот класс пришла вместе со своими учениками новая в его биографии, и совершенно несносная классная дама – Надежда Севостьяновна Максимова, которая даже у своих всегдашних воспитанников имела стойкое прозвище: «тётя Стерва».
А поскольку и тётя Стерва, и Мелкий были признанными авторитетами в своих, по сути, несоосных мирах, то не схлестнуться они попросту не могли, и тётя Стерва откровенно устроила на несоосно-несносного Кольку Чмыхало ловы.
Каждое утро перед уроками тетя Стерва встречала Мелкого то с огромными далеко не медицинскими ножницами, чтобы тот тут же подстриг себе на кое-как помытых руках ногти, а то и вовсе уже с куском хозяйского мыла, чаще всего с обмылком, чтобы тот и впрямь руки помыл… А то вдруг набрасывалась на его синюю спортивную распашонку, которая вечно светилась ветошно под рваный клетчатой рубашонкой с почти ультимативным требованием, мол, снимай с себя, Мелкий, эти свои обноски, я тебе дежурную белую майку выдам.
– Надежда Севастьяновна, упорствовал мелкий Колька, А зачем мне эта ваша блеклая майка – это не мой стиль. Я же не бледная спирохета.
– А вонючая синяя кальсонька – это твой стиль? Не дури, Чмыхало, я тебя к себе на урок географии не пущу. Но и за дверь не выставлю. День отстоишь в углу, два – и оденешься как все не в свои босяцкие, а в стандартно интернатовские изыски...
– А вот и не дождётесь, не оденусь эту бледнокровку. А спортивку мне мамка ещё живой подарила. А потом она умерла.
– И что же теперь всем нам делать – нюхать вот эту твою спортивку, от которой просто ипритом разит. Думай, что говоришь, а то отведу к старшему воспитателю.
– Да не боюсь я вашего Виталия Гестаповича. Он хоть и инвалид войны, да только я сирота и с меня взятки гладки… – И при этом маленькое Колькино тельце только мелко и нервно заклокотало.
Кончик носа отчаявшейся стал грозно белеть… Такое состояние классной дамы мы уже хорошо знали. Сейчас она уже готова запустить в Кольку чернильницей. Но Мелкий об этом еще не догадывался и оттого его просто нагло несло:
– Никакой футболки я не сниму, сама, если хочешь, сними с себя свой псевдо французский блузон и советское платье одень, как настоящая училка, а не районная выдрыгалка.
Тут уж тётю Стерву взорвало.
На своей послевоенной педагогической практике педагог Максимова видывала и подлецов, и нахалов. Но вот такого мелкого и откровенного хама ей пришлось увидеть впервые. И поэтому она просто встала из-за своего надзирательно-учительского стола, и, крепко ухватив этого несносного мелкого мальчонку за руку и протащив его сквозь сиротскую анфиладу повинно скукоженных парт, безо всяких слов потащила его, брыкающегося и чертыхающегося, через бесконечный интернатовский коридор трёх корпусов учебных и спальных корпусов, нет, едва ли не поволокла его прямо в школьный медпункт.
– Ах, это ты, Надя, – чуть удивилась ей сцепленной с Мелким Надежда Филипповна, прежде фронтовая медсестра, а нынче интернатовская всеядная медработница. – ты зачем это ко мне Коленьку привела.
Тут уж только тётю Стерву прорвало:
– Надежда Филипповна, сделай ты с ним что-нибудь доброе, хоть рот его зеленкой замажь, иначе я сама с ним что-нибудь недоброе сделаю.
После этого гневный ее порыв внезапно улетучился и она оказалась сидящей рядом со Чмыхало на клеенчатом смотровом диванчике желтого цвета, потому что вся иная медицинская мебель прочно стала не функционально способной, как зрительские ряды в неком закарпатском ромском актовом зале. Сейчас оба только злобно дышали.
– Эй, вы, оба цвайн, ану, сели тут и успокоились! – Строго распорядилась она. – Сейчас все мы вместе со мной, кто еще помнит, Надеждой Филипповной успокоительный липовый чай пить будем.
В дальнем от окна углу медицинского кабинета приоткрылась плотная белая ширма, за которой оказался миниатюрный хохломской расписной столик, стоящим на нем сахарницей и тремя чайными приборами – блюдце, ложечка, чашка, на напольной керамической плите со спиралью уже надувался паром белый цинковый чайник вместительностью литра на полтора, который числился за санчастью для процедурных надобностей. И вот, как видно, время для очередной такой процедуры пришло. Надежда Филипповна отключила пыхтящий электроприбор из розетки и жестом пригласила своих взбудораженных пришельцев к столу. За чаем пошла неторопливая беседа, которые обычно имеют место в обычных домашних условиях многопалубные семьи, где есть и бабушки, редко дедушки, и мамы, редко папы, и дети… Даже если это те ещё детки…
– Так вот, Севастьяновна, ты только не перебивай, – первой произнесла Надежда Филипповна. – Коленька у нас человечек непростой: когда у него умерла мама, он даже не сразу вызвал врача, а целые сутки просидел у её тела. Так был шокирован, что случилось горе такое. Правда, конечно, не с мамой, а с ним. Ведь это он остался один! Обычно так и бывает. Мелкие, они всегда эгоисты. Зачем их за это винить. Так вот случилось это в начале прошлого учебного года. Оттого и угодил Коленька во второгодники. А тогда его едва уговорили переместить своё измученное голодное тельце в наш интернат. Здесь он прижился, но на правах как бы маленького короля.
– Блатняк фиговый этот ваш интернатовский королёк, Надежда Филипповна.
– Тебе ли, Надя не знать, что он просто трудный ребёнок, а ты и я – просто взрослые тетки. Но у нас с тобой, думаю, ещё силушек будет и даже более чем на одного то мальца даже с виду некрупного. Да у меня на него тут уже давно шайка стоит и содовый порошок к ней, да хозяйское мыло. Чай то уже хоть попили? Так что по счёту раз, два, три…
И Коленька не успел ахнуть, как с него содрали и внешнюю рубашоночку грязную, и трикотажную синюю рубашку нательную, которая уже давно была бурого цвета, и всё это шматьё прежней Колькиной неухоженности сиротской всё та же Надежда Филипповна тут же залила где-то обнаружившейся тёплой водой и засыпала кальцинированной содой, строго одной столовою ложкой, будто в аптеке.
– Всё, Мелкий, назад дороги нет. – чуть не прорычала победно Надежда Севастьяновна. – Получите и распишитесь, король. Баня в два хода!
– Так я уже вместе со всеми был на этой неделе в вашей бане.
– Точно был?! – на всякий случай переспросила Надежда Филипповна.
– Угу…
– Тогда его просто надо обтереть вафельным полотенцем, обсушить и надлежаще переодеть достойнейшим образом.
Тут Мелкий неожиданно посмотрел на них затравленным щенком и заплакал.
– Плачь, Коленька, калачей в жизни немного, но и ходить гадким галчонышем среди людей тебе не положено. Ты ведь человечек, Коленька, а не зверюга.
Фронтовая медсестра Надежда Филипповна во время войны опекала не одного, и не двух найдёнышей в местах, где прежде были украинские сёла, сожженными врагами дотла.

Глава вторая

 

При своём негромком звании санитарного врача Надежда Филипповна с нередкими фронтовыми найдёнышами справлялась сама, но изредка привлекала одного-двух санитаров.
На одичавших малышей не кричали и даже не журили, но порой крепко держали в руках, пока она обрабатывала их язвы и вавки. Затем большие группки первично накормленных и отмытых детей фронтовыми самолётами едва ли не директивно увозили на большую землю. Многие из них больше никогда не возвращались в пределы Украины, Белоруссии и даже Польши. Они навсегда становились советскими сиротами с отключенной генетической памятью.
Никого из них позже Надежда Филипповна не встречала, поскольку многих из них отправляли в детские дома за Урал или в далёкий солнечный Узбекистан, если, того требовала болезнь – и тогда по профилю заболевания их принимал солнечный Ташкент или даже почти сказочная и немыслимо жаркая Бухара, – если эта болезнь имела название туберкулёз. Хотя с Бухарой был явный перебор, а вот Ташкент в те военные и первые послевоенные годы по числу скрытых диссидентов и отсидентов напоминал как бы даже Москву, но только навыворот.

Что же до прифронтовых детей, то со временем они поглощались «сталинскими фабриками людей» наравне с детьми матерых «врагов народа».
Тех, кого называли «сталинскими детьми», не могло быть ни отцов, ни матерей: их «родителями» становилось государство. Для этого в спецлагерях женщин заставляли выполнять демографическую программу. Существование «лагерей по воспроизводству людей» могло бы остаться тайной, если бы не воспоминания очевидцев. Они родились вне брака – на тюремных нарах, за колючей проволокой. В метриках у них значился почтовый адрес одного из лагерей, где совместно отбывали наказание мужчины и женщины с большими сроками заключения.
С зон такие дети попадали в элитные детские дома, где их сытно кормили и добротно одевали. Справки детей «сталинских отщепенцев» стали получать со времени и дети фронтовой полосы… Мало кто из них через годы мог вспомнить незабвенного участливого военного санитарного врача, но сама Надежда Филипповна никогда о них не забывала и помнила. Ведь в те годы «не забывать» и «помнить» было двумя совершенно разными понятиями… Помнить об этих детях было обычно некому.
Изменники родины», «английские шпионы» и «расхитители социалистической собственности» пасли скот, выращивали свиней, гусей и кур. А еще… рожали детей.
Малюток, рожденных на зоне, называли «сталинскими детьми».
Женщинам-заключенным внушали: «Хотите искупить перед государством свои грехи и выйти досрочно на свободу? Пополняйте население страны». И зэчки, посаженные «за иностранцев», «за три картофелины», «за горсть зерна», оторванные от дома, рожали.
Детдомовское свое детство сталинские дети вспоминали как сказку:
Несмотря на сложное послевоенное время, их наряжали как кукол и даже зимой давали фрукты.
С ними работали лучшие из педагогов, к воспитанникам приходили преподаватели из художественной и музыкальной школы. «Дети Сталина» должны были вырасти всесторонне образованными людьми.
Дни рождения в детдоме отмечали четыре раза в год. «Весенних» поздравляли в мае, когда яблоневый сад под окнами утопал в цветах. Нам дарили кукол, детскую посуду, нарядные платья, мальчикам – матросские костюмы, механические игрушки.
– Я всегда думала, что родилась в мае. А потом в личном деле увидела дату рождения – 19 марта. – Позже рассказывала моей сердобольной матери Тойбочке прежде сталинская девочка Ира.
Парадно-нарядная жизнь закончилась в пятьдесят третьем году, когда умер «отец» Сталин. Детдом из элитного учреждения превратился в обычный казенный дом. «Детей Сталина» стали предлагать на усыновление. Покорные судьбе приживались, непокорных стали спешно принимать создаваемые по всей стране во времена «оттепели» интернаты. В том году немногочисленные сталинские дети конкретно в нашем интернате были выпускниками, но влияние их на «малышевку» было огромным. Классы на школьные линейки и в столовую, а также на отбой в спальный корпус ходили строем. И это было только внешним признаком всепоглощающей нас интернатовских зоны.
Прошли годы, прежде чем Надежда Филипповна состарилась, и пошла работать медсестрой в районном киевский интернет, где хватало и своего горя, и своих безнадежных подростков. В те годы, когда расформировывались притюремные сталинские интернаты, в которых от младенческих ногтей буквально по-сталински воспитывали детей врагов народа. Их и разбрасывали по новоявленным интернатам, возникавшим как дождевые грибы в пору хрущевской оттепели.
Таких Надежда Филипповна лечила не только на многочисленных медицинских, но и дополнительных профилактических осмотрах, во время которых она успевала лечить не только тела, но и души этих маленьких человечков. Правда, всего этого мы толком не знали. Всё это было за кадром: всего этого как бы не было… А затем появилось поколение неприкаянных пацанят, чьи родители оказались накануне лишение родительских прав по разно всяким взрослым поводам, о которых в школах обычно не говорили, даже в новоявленных школах-интернатах моего горького детства…
Лёгкий стук в белые двери интернатовского медпункта, который располагался по коридору как раз напротив кабинета старшего воспитателя, рядом с ней каптёркой, в которой по вечерам жил-творил художник Вадим – вечный полставочник и подъедало. Он подрабатывает в качестве местечкового господина оформителя, и о нём как-то надо будет рассказать здесь особо…
– Кто там? – привычно мягким голосом дружелюбно спрашивает Надежда Филипповна со своего закрытого кабинета.
– Кто там? – ещё раз повторяет она.
– Это я, Надежда Филипповна, Колька.
– Кольки на базаре семечки продают – открывая кабинет, столь же мягко, с явной укоризной говорит Надежда Филипповна.
– А что это за депутация? – спрашивает она, увидав рядом с Мелким-Чмыхало меня, нового одноклассника и невольного адъютанта Кольки Чмыхало.
У самого у меня школьная кличка Шкида, и я не с большой радостью хожу хвостиком за этим хулиганистым остолопом, просто по понятию Колька я должен быть его адъютантом, и я, как бы не возражаю, хотя самому мне лучше бы прочитать какую-нибудь книгу, того же шикарного Низами. Но здесь дело такое, – почему-то сейчас как раз возник период, когда Кольку начали все жалеть: то ли что-то открылось для взрослых по отношению к этому парню, то ли сам он, взрослея, очевидно сумел убедить их изменить к себе отношение… И теперь ходить при нем в адъютантах стало даже престижно, ведь отныне он был на слуху да к тому же при нём было ещё безопасно.
Любое новое знакомство Мелкий начинал с драки. Прежде от него досталось и мне. Спасли очки. Бить их мелкий не стал. Платить за них было бы ему нечем, потому он и ограничил смазанный мордобой двумя выразительными оплеухами, пунцовости от которых не сходила с лица несколько дней. Так мы и познакомились. К тому же нас засек и свехрнаблюдательный Виталий Гестапович, который отродясь никого чаями не жаловал.
– Ты слабак, – обращаясь ко мне, строго изрек он. А ты, Николай, тот еще грешник. Так что отныне вы оба будете ходить ко мне два раза в неделю…
– В качестве кого? – напряженно поинтересовался Мелкий.
– В качестве участников кружка археологии. Вам понравится. Каждый вторник и пятницу строго с четырех до пяти часов дня…
– Это не возможно, Виталий Остапович, я в это время хожу на каратэ!
– Уже не ходишь, ни на борьбу, ни на дзюдо, ни на каратэ. Пришло предписание из райотдела милиции – таких, как ты, ограничить от подобных кружков. Отныне ты его адъютант.
– Да я никогда не буду отвечать за Шкиду.
– Будешь, ты, Колька, за Шкиду, а он за тебя, Мелкого. А теперь взяли в руки «катюшу» и пошли полировать коридор.
С тех пор мы часто полировали коридор, ходили на кружок археологии и учились отличать архаров и арамейцев от данайцев, тавров и гуннов от скифов, и так по мелочам: гиксосов и народов моря от микенцев и арамейцев и иную прочую лабудень…

Глава третья

 

– Ну, проходите, болящие… Или не болящие? Тогда зачем пожаловали: какие у вас вавки из-под прилавка? Температура, кашель, озноб?
– Да нет, Надежда Филипповна, мы просто пришли попить к вам чая: у нас есть свои бублики и халва.
– И во сколько вам обошлось это яство?
– Пятьдесят семь копеек, – не сморгнув и глазом бойко сорвал Мелкий.
«Вот уж врёт, совершенно умалчивая про мой дополнительный рубль», – подумал про себя Шкида.
– Ладно, садитесь, коль пришли, в знакомом Николаю уголке  за медицинскою шторкой, – пировать, так пировать. Вам чай в стаканах или в чашечки наливать?
– Надежда Филипповна, мы сюда пришли за домашним теплом, давайте в чашечки. – Перехватил инициативу пожилой медсестры Мелкий.
– Хорошо, прошу всех к столу, - еще раз пригласила за стол интернатовских семиклассников сердобольная Надежда Филипповна. – Давайте, только я вам чай с вашими милыми гостинцами, а вы мне что?
– Тут дело такое. А то, что Шкида, да вы об этом наверняка знаете, прежде был простым тихим лунатиком, но после того, как его пролечили, видит странные сны. Это же по медицинской части?
– Наверное, да, но у нас ещё нет школьных психологов… Может быть, когда-нибудь будут. Так что это ко мне. Так о чём ваши сны, юноша, по какому такому поводу? – Теперь уже ко мне обратилась Надежда Филипповна.
– Пусть он сам обо всём вам расскажет, – было затараторил Мелкий.
– Пусть сам и расскажет, а ты, Коленька, помолчи. – Ну, рассказывай, –окончательно соглашается выслушать Шкиду милейшая Надежда Филипповна.
И я очень путано начинаю рассказывать о том, что, начитавшись Низами, я вдруг ясно увидел гарем самого падишаха, а дальше вот что…
«И сказал своим женам и наложницам падишах:
– Та из вас, кто отыщет в гареме три чёрных страусиновых пера, станет моей любимой женой, а всех прочих я закрою на замок на неопределенное время…»
– Какой же злобный у тебя во сне падишах, Шкида, – внезапно огорчилась добродушная Надежда Филипповна.
– Ну да, –  невольно соглашаюсь я, но не прерываю свой полночный рассказ:
– Так вот, и говорит падишах: «Есть среди вас, жены мои и наложницы, такая женщина?
Ту одна из тех женщин внезапно говорит падишаху:
– Есть! Правда, у меня есть даже не три, а целых четыре чёрных страусиных пера!
– Я тебе, женщина, в это просто не верю, –  говорит ей падишах. – Накануне я лично приказал прибрать до единого перышка весь гарем, а затем подбросил в него всего только три страусиных перышка! Как же у тебя после этого оказалось целых четыре пера? Не значит ли это, что ты сама подготовила этот подлог? Этим ты доказала, что можешь быть только очень опасной и не преданной и корыстной – ни служанкой и ни наложницей, а вруньей и колдуньей в одном лице!
И разгневанный падишах тут же приказал казнить эту плутовку.
– Господи, страсти-то какие, – захлебнулась искренним волнением Надежда Филипповна. – И что, даже во сне никто её не пожалел?
– В том-то и дело, Надежда Филипповна, что жалеть её было некому. Потому что все они – эти барышни были в равных условиях. Все хотели понравиться падишаху и занять главенствующую позицию в его царском гареме.
– Да уж прям и впрямь в твоем сне, Шкида, как в жизни, – неожиданно согласилась Надежда Филипповна… – И о чем, по-твоему, был этот сон?
– Да как вам сказать, Надежда Филипповна, – философски ответил за приятеля Мелкий. – Там  у него во сне была еще одна очень странная персона.
– Впрямь интрига какая, – удивилась добродушная медсестра. – И кто же она?
– Вы просто не поверите, – тут же разухарился Мелкий. -  Там во сне оказалась ещё одна молодая женщина – такая высокая и красивая…
– Ну, против тебя, Шкида, любая мало-мальски симпатичная женщина будет казаться красивой, а то, что еще и высокой, так это  потому, что ты ещё не вырос… Не расстраивайся, ну-ну…
– Так вот у неё в руках, – не замечая иронии Надежды Филипповны, продолжил Колька, – почему-то оказалось очень тонкое, почти воздушное золотое перо, которого и сам тот падишах с роду не видывал…
Какое-то время мальчишки громко сёрбали чай.
– Так что же, она там во сне была как бы шамаханской царицей или, почитай, что жар-птицей или диво-девицей? Во сне и не такие сказки бывают, особенно, когда проходят сказки Пушкина по внеклассной литературе… Они, кстати, в библиотеке на одной полочке с Низами расположены. Ещё совсем новенькие. Только что их прислали из районного бибколлектора, а вы тут же их на сон грядущий себе нахватали… всех этих девиц невиданных.
– Нет, Надежда Филипповна, – решительно возвратил Чмыхало. – Дело как раз не в этом. Мне и вовсе некогда в библиотеку ходить... Просто утром Шкида сказал, что это ему его будущая жена сквозь сон приходила.
– Надо же страсти какие, – опять же наиграно охнула Надежда Филипповна. – И чем дело кончилось?
– Тем, что во сне не Шкида, а падишах взял её в жёны!
– Ну, позвольте, она же и до этого была в его гареме. – Неожиданно возмутилась Надежда Филипповна.
– Да, была… – внезапно согласился с пожилой медсестрой Шкида, –  да только была она его женой подневольно, а тут вдруг сразу стала вольной и самой любимой женой падишаха. Вот!
– И ты промолчал? – грустно переспросила у Шкиды Надежда Филипповна и пристрастно посмотрела на веснушчатого мальчишку.
– Эх, ты Шкида … шкеты вы, а не будущие королевичи. Как же ты ее уступил? Ведь она же твоя будущая жена!
– Так он же это, как вы сказали, Надежда Филипповна, ещё не вырос. Одним словом – молокосос! Вот и не осознал, не постиг всей глубины кризиса жанра.
– Какого жанра? – не поняла Надежда Филипповна.
– Семейного… – внезапно резюмировал Мелкий.
– Знаете, парни, чай вы уже попили, а мне здесь еще работать, те же вновь поступившие медикаменты разбирать. Так что халву и баранки вы уже доели. Вот и ступайте с богом: рано вам ещё играть в царя из теста и жар-птицу невесту. Шлёпайте-ка вы в жизнь подрастать, к тому же скоро отбой. Но вот что я вам точно скажу: каждый ещё отыщет и свою жар-птицу  и толковую молодицу. Но только ко времени. А вам самое время идти на отбой. Так что спокойной ночи, вечные голуби, спать!
С тем мы и отправились в спальный корпус.
– Я так и не понял, – сказал Чмыхало, – что в том плохого, что она стала женой падишаха?
Надежда Филипповна только крякнула:
– Вроде бы, парни, вы уже подрастающие подростки, а всё никак не поймёте, что своего личного счастья никакому падишаху не следует отдавать…
…
Стареющий Шкида давно уже ребенок, и сны у него сегодня совершенно другие, не детские…
Сацебели...С этого всё началось: острая грузинская приправа к мясу плотно вошла в наш нынешний рацион. Ведь  мы с другом на творческой встрече в Грузии, в горной местности, живём в небольшом бунгало странной конструкции. Перед ним почему-то, сколько взгляд не веди, огромное строение в виде почему-то временной летней веранды, хотя в окрест далеко не тепло.
Внутри этой веранды  поставлены праздничные столы  – строго один за другим, с небольшими раздвижками для поперечных лавок, там же и по две продольные лавки. Но сейчас эти раздвижки убираются, и столы соединяются в какую-то бесконечную анфиладу, перед которой хожу я со  странно умным видом, до тех пора пока не приобретаю озабоченный вид – как мне  осуществить здесь свой замысел предстоящего торжества?
Ведь у меня всего четыре килограмма говяжьей вырезки. А я хочу, чтобы готовить пищу пришли местные искусные кулинары и налепили очень острые и вкусные вареники с мясом и луком.
В нашем нас бунгало нас двое да ещё наши жёны. Юрка ушёл на женскую сторону и говорит о чём-то там с женщинами, а я остался распоряжаться снаружи.
– Кто из вас главный кулинар? – спрашиваю я у собравшихся. Отвечает за всех тот самый Мелкий, по почему-то очень выразительным и знакомым чертам лица. Неужто ль это тот сам Мелкий?
– А вот эти двое, кто они и зачем?
– Это мои помощники: один – по луку, а  второй - по сацебели: грузинские вареники без дополнительных рук по шинковке лука и приготовлению сацебели – это уже не кахетинские вареники.
– Ладно, пусть остаются:  что-нибудь и они будут делать. Так что делайте, но  так, чтобы всего всем хватило.
–  А сколько вообще всех вас будет?
– Ну, не знаю… Если скромно, то  кругом-бегом человек двадцать, а не скромно то от силы всех пятьдесят.
– Ладно, делайте, но чтобы всё было тип-топ.
Мы расстаемся: мы своё слово сказали и ушли в пристройку, а наши стряпчие ушли  делать вареники, или даже пить, кутить, отбивать и фаршировать ии даже кипятить и умаслять эти вареники.
это время из женский половиной нашего бунгало вышел зевающий в полный рот Юрка.
– Шкида, почему ты попросил большой алюминиевый таз и к нему четыре килограмма риса?
– У нас всё обычно проще, – наговорил мне Юрка. –Сейчас из четырех килограмм мяса надо сделать 50 порций вареников? Изволите, будет только рубленный лук и мясо. А если понадобится, скажем, вдвое больше, тут уж потребуется лаваш. Много моченного лаваша. Ты на это не отвлекайся, там же всем заправляет Мелкий, а он повар битый. Хоть и без надлежащего знания.
– Да как же так, – пробую я возражать.
– А тебя это трогает, дядя, –  говорит мне Юрка. – Одним словом, я ушёл. А ты со своими варениками сам разбирайся, но только сам их не ешь! Кушать мясо во сне –  плохая примета! А на веранде уже появилась и огромная кастрюля с водой и совковые армейские полумиски со сливочным топлёным маслом,  другого в Грузии отродясь не водилось. Дальше больше, совершенно ниоткуда вдруг воникли какие-то высокие кувшины, расписанные фиолетовыми лилиями, и потянулись к столу какие-то мужчины а с ними с женщины в неописуемом даже во сне количестве.
– Вах! Да, кто все эти люди? – почти панически спрашиваю я у своего кулинара.
– Те двое, что со мною пришли,  помощники, а все прочие – это кунаки и кунаки кунаков… Без них тебе в Грузии не обойтись: это друзья и помощники моих помощников по части поесть да и выпить всегда найдутся… Видишь, вот одни несут вино, вторые бокалы, правда, все для себя… А третьи уже подставляют просто гортани. И тем, и другим надо будет налить…
– А как же творческая интеллигенция?
– А она с другой стороны подтянется – ты за них не волнуйся, они завсегда из Тбилиси в любую точку страны поспеют – ты только пообещай им попить и поесть. А если ещё и попеть, то и вовсе их будет река полноводная.
– Но мы настолько их не рассчитывали!
– Кто мы, дорогой?