Глава четвертая
Между тем у межгорного шале продолжалась беседа.
– Это ты не рассчитывал
на присутствие наших кунаков, а мы рассчитывали, и даже настаивали на том,
понимаешь? Или ты ничего не понимаешь в грузинском застолье?!
Кто сказал, что все настольное мясо это всего четыре килограмма говядины?
Ведь никто не сказал ни слова ещё и о четырех килограммах телятины да к ним ещё
о сорока килограммах баранины.
И всё это надо перекрутить на машинке вместе с нашинкованным луком и
приправить фарш сацебели да добавить к тому хмели-сунели или других горных
трав.
– Так это же форменный
дурдом! Я же этого не заказывал!
- А тебе и не надо этого делать. Всё это уже без тебя заказали. Мы
всегда выполняем первое и единственное желание всех к нам вновь прибывших, но
наш курорт - это виртуальный курорт. Понимаешь?
- Курорт?!
- Ну да, курорт. Это у вас там война: страдания всякие и реальное горе. Вот
мы вас и отправили на курорт. Вы же с Юркой написали нам песню на слова
великого Шота Руставели. Вот за то вас и отправили на курорт прямо во сне, ведь
Шота Руставели – это народный поэт. Вот и подтягивается народ: одного вина
принесли сорок кувшинов. Что ни кувшин, то шесть-восемь литров вина!
– Какое вино, кто их об
этом просил?!
– Вина принесли разного.
Главное, что все вино горное, как и положено к мясу из красного
винограда! Вах, что за вино!
– Ладно, – говорю, – вино, так вино. А когда
застолье начнём? Там же уже более ста человек приглашённых и всячески не
приглашённых прибыло?
Продолжаю говорить и говорить, а моего кунака Юрки, гляжу, рядом нет и в
помине.
Ну, ладно, сел сам по себе скромно в сторонке, и побежали по столу ручейки
порций со всяческим мясом вареники: порции налево, порции направо, порции
опоздавшим и вновь пришедшим, и снова очередные порции налево и точно так же
направо, да к тому, кто поухватистее – прихватывает по две порции сразу…
Короче, ко мне дошла только пустая тарелка с одним жидким сацебели, и скромным
куском лаваша. Ладно, хоть лаваш был заранее подогрет и даже не пригорел
при этом.
Так допоздна и жевал лепёшку за лепешкой, запивая красным кахетинским вином
– за рогом рог.
– Батоне Веле, – неожиданно обратился ко
мне тамада. – Вот ты, кунак, знаешь, что такое лаваш. Это хлеб, что
значит по-нашему, по-грузински – пури. А земной богач на вашем языке
европейских евреев звучит похоже. Он – пуриц! Вот и получается, что ты, как
истинный пуриц, кушаешь во время застолья пури! Пуриц кушает пури! Разве это не
прекрасно? Так выпьем же за это! – И древний седобородый старец торжественно
преподнес мне огромный серебряный рог в очередной раз наполненный
рубиновым кахетинским…
– Вот и хорошо дорогой,
что мяса не ешь, значит, не заболеешь: ведь мясо во сне это к болезни, так что
уж больно оно соблазнительно, но малополезно. Ничего, дорогой, макай лепёшки
сацебели, запивай их вином и это будет прекрасно. Правда сам я, – старец-тамада, – уже пью только белое
вино: и в кувшине передо мной, и в роге у меня уже только белое вино… Правда,
когда ординарное столовое, когда полусладкое. А когда и десертное… Но потому,
что ты наш гость, пей кахетинское! Это наше лучшее вино!
Я осторожно пригубил, и попробовал предложенное мне вино. Действительно,
вино оказалось неплохим, но набраться им, даже если захочется, даже притом,
что у каждого огромный рог был в руках, – было невозможно! Хотя со стороны
сонного наблюдателя словно казалось, что все здешние кунаки только бухали,
бухали и бухали, и при этом столь же регулярно вареники с мясом наворачивали за
обе щеки.
– А почему мне вареников
не дают? – все-таки попробовал я
возмутиться.
– Потому что ты пока,
кинто, не сказал слово заветное.
– Да что же это за слово
такое?
– А здесь его, дорогой,
никто толком не знает. Просто тебе надо было ближе к раздаче садиться: не поел
бы, так хоть бы пооблизывался. Вот и иные вроде бы всю жизнь проучились,
а знания так и не набрались. Всё потому. Что у них произошла разфокусировка во
времени… тут ещё помню, а там уже дырка в голове…Так что не для каждого знание – это время, а любовь
– это знамя… всего светлого над собой… Если это почувствуешь, то будешь пьян
без вина. И тогда пей до дна светлый эликсир жизни и пьяней от него без вина!
Тут уж я не на шутку расстроился: как видно, не светило мне в моем сне ни
без меры красного вина, ни мясных вареников – их ко мне просто не несли, а только выказывали
какое-то странно дежурное эрзац-почтение.
– Не хочу я такого
постного уважения, Юрка, хоть именно его мне одна гадалка еще в Керчи
предрекла. Давно это было. В 1966-ом забытом году... Мы как раз ездили в ту
пору на экскурсию – на керченский Митридат.
Все, кроме Джения Юрки. Он при катании на лодке зацепился об уключину и порвал
себе семенной мешочек… Кстати, аджарец киевского разлива.
– И что, много было
кровищи?
– Да нет. Вот зеленки
было немало. Даже море у поселка Войкого внезапно позеленело, а он только чуть
побледнел. Настоящий джигит.
От этих слов, облокотил голову на руки перед пустой миской с
остатками сацебели, со слезою в глазах, посмотрел на меня мой древний, как этот
мир, сослуживец, с которым еще пятьдесят лет назад нас свела наша интернатовская
планида. Его мама в ту пора все свои средства тратила на покупку яблочных саженцев
в академическом ботсаду. А её аждаристый сын Юрка был при ней как бы сбоку
припека, с которой она не знала. Как поступать. Вот и отдала в служивые люди.
Встречал я его уже в звании генерал-майора от артиллерелии. Будучи сам к тому
времени инженеристым киевским клерком. На нем был вымятый мундир, на мне такие
же перемятые американистые «Леви Страус». Из-за этого я в ту пору сильно огорчался,
потому что во сне ко мне приходил тощий лев, который всё время прятал в песке какие-то
огромные страусиные яйца.
От этого огорчения я тут же выпил рог с красным кахетинским, затем так же
горько второй, а затем третий рог изобилия, и тут же предстал предо мной
молодой Контишев Юрка, а затем он реально встал из-за стола, и как-то юрко
прошмыгнул в наше шале, и затем появился уже в дверях с огромным тазом варёного
риса. И давай мне его в тарелку подкладывать – одну порцию за другой…
–
А мясо, –
говорил мне кунак, – будет тебе только тогда,
когда ты проснёшься, мол, нельзя же во сне, дурья твоя бошка, мясо кушать, не
ровен час, наглой смертью помрёшь. А мне это зачем?!
И вот теперь передо мной был выбор, так как подле меня стояли уже две
тарелки с отварным рисом с грудами овощей и ядреным запахом пряного
хмели-сунели и острого на вкус сацебели.
Тут уж взял Юрка в руки гитару, и глядь, а он уже бардовские песни поёт, и где
его собственные, а наши совместные – теперь уже не понять, а таз с рисом по столу
все дальше уходит, и каждый из него пригоршней себе рис в тарелку кладет, а то
и вовсе пригоршнями в рот к себе отправляет… И так бесконечно: рис то в тарелку, то в рот
кладет, и этот рис не кончается. И застолье прет вперемежку – рислинг, рис,
ром, урюк, но никаких тебе вареников с мясом!
– Это, Веле, твой вклад
всяческим кунакам: веселись и пей, генацвали, а свои вареники ты ещё в жизни не
раз будешь кушать: столько раз и столько лет, сколько рисин в твоих здешних
порциях риса!
– Вах! Но почему их здесь
не одна, а две порции?
– Ну, наверное, дорогой,
будет у тебя два источника счастья благополучия и вкусного пропитания…
– Господи, – про себя думаю я. – Мне бы хотя бы одним
таким источником благополучия на грешной Земле разжиться, а то, как бы не
вышло… Как с этими варениками с мясом и красным вином.
– А ты поскорей
просыпайся и батонами шевели…
Оттого я и проснулся, правда, в Киеве, а Юрка в южной Германии, тогда
как Грузия прочно оказалась вне зоны земного доступа. И только окрестные
бродяги, и далеко не кунаки бродили в местном пространстве да еще помощники
кунаков, специально для которых я и одел особую жилетку, чтобы они в нее
из-за отсутствия реальных земных вареников плакали… Но мой киевский мир
был без Юрки и без кунаков и только Мелкий где-то изредка мелькал на горизонте.
А ведь каков хитрец – представился главным кулинаром,
а оказался только главным насчёт пожрать. Да и не дурак выпить в дымину с утра
прошедшего сновидения.
Правда, и его уже не вернуть. Помер, говорят, Мелкий, но только давно это было.
А до тех пор он даже еще подрос и влюбился как самый настоящий американский индеец
из Indian boarding school – закрытой школы, множество которых было основано в США в конце XIX -го – начале XX-го века с
целью приобщения детей индейцев к образу жизни белых американцев.
Первоначально такие школы основывались различными христианскими
миссионерами, которые основывали эти интернаты в резервациях в местах, где
поблизости школы отсутствовали, особенно в малонаселённых областях Дикого
Запада. Правительство субсидировало религиозные общества с тем, чтобы они
давали образование индейским детям в резервациях. Затем Бюро по делам индейцев
тоже стало основывать подобные школы, но только индейские дети обычно в них
умирали… И из сорока миллионов индейцев времени Кристабано Коломба, в
современной Америке выжило только не более двухсот тысяч. И то в качества
писателей и актеров, алкоголиков и старателей, нанимателей и нанимаемых в
шоу-индустрию, где ценилась огненная вода, но не ценилась жизнь потомком
краснокожих вождей команча.
Культурная ассимиляция детей начиналась с того, что им делали стрижку
европейского образца, запрещали общаться на родных языках, и заменяли их
традиционные имена на английские. Дети тяжело переносили жизнь в школах в
отрыве от своих родителей; в свою очередь, преподаватели всячески поощряли их
отречение от прежних обычаев.
Количество детей в индейских интернатах достигло пика в 1970-е годы; по экспертным
оценкам, в 1973 г. количество их учеников составило около 60 тысяч.
Расследования, большая часть которых пришлась на конец XX века, выявили
многочисленные случаи сексуального, физического и психического насилия в этих
школах.
Всё это время индейские общины продолжали настаивать на своём праве
основывать общинные школы, и постепенно возникало всё больше колледжей под
управлением племенных советов. Эти общинные школы также получили поддержку
федерального правительства через законодательство и Бюро по делам индейцев.
Крупнейшие из интернатов были закрыты. В ряде случаев резервации или племена
были слишком малыми, чтобы позволить себе создание общинных школ, однако
продолжали настаивать на альтернативе интернатам, в особенности на уровне
старших классов. К 2007 г. число детей в индейских интернатах упало до 9500.
Что хотелось бы здесь добавить. То, что и Мелкий, и Шкида относились к
киевским индейцам. Вечные дети сироты и разнокровки, которых перемяли совковые
интернаты стали либо писателями, либо навсегда выехали в Израиль. Не было, правда,
в Киеве только приинтернатовских кладбищ… Просто и тихо перемяло время ложкой
всех знакомых понемножку…
Комментариев нет:
Отправить комментарий