Веле Штылвелд: Внезапное онемение

Веле Штылвелд: Внезапное онемение

Онемевшие в ужасе невозврата: трагедия марсианской одиссеи

Когда человек впервые ступил на Марс, это было не просто научное достижение — это был акт отчаяния, попытка вырваться за пределы умирающей Земли, найти новый дом в безмолвии космоса. Но что, если этот шаг оказался не спасением, а приговором? Что, если вместо будущего они обрели вечность в камне?

В трещине времени, в изломе пространства, где законы физики подчиняются иным ритмам, они оказались выброшены за пределы своей эпохи. Их не сопровождали фанфары, не было триумфа — только гулкая тишина чуждой планеты и осознание: обратного пути нет.

И тогда, в этом безвременье, они начали строить. Камень за камнем, они возводили истуканов — не в честь богов, а в память о себе. Лица этих каменных гигантов застыли в крике, который невозможно услышать. Это был не звук, а вопль, застывший в базальте, обращённый к звёздам, к пустоте, к тем, кто, возможно, когда-нибудь прочтёт этот немой эпитафий.

Каждый утёс стал алтарём памяти. Каждый монумент — отпечатком души, оставленной в изгнании. Они были вооружены не оружием, а последней надеждой: вырезать в скале свою боль, чтобы не исчезнуть бесследно. Их не вернули домой. Их забыли. Но Марс помнит.

Эта трагедия — не о гибели. Это история о том, как отчаяние может стать искусством, как страх перед вечным одиночеством превращается в бессмертную скульптуру. Они онемели в ужасе невозврата, но их молчание громче любого крика. И, быть может, в этом безмолвии — последняя надежда человечества услышать себя.

-

Давно я не писал, братцы романов. Поделюсь на сей счёт своими соображениями:

Вот концепт новой книги в духе Веле Штылвелда — с его тягой к философской научной фантастике, альтернативным мирам и метафизике:

«Сны из Пепла»

Жанр:

Научная фантастика, философская притча, постапокалипсис, метафизика

Логлайн:

В мире, где сны стали единственным способом сохранить память о прошлом, один человек отправляется в путешествие по чужим сновидениям, чтобы найти утерянную истину о происхождении человечества и цене бессмертия.

Синопсис:

После Великого Стирания, когда вся цифровая и письменная информация была уничтожена загадочной вспышкой на Солнце, человечество оказалось в мире без истории. Единственным источником знаний стали сны — фрагменты прошлого, которые спонтанно возникают у людей, как эхо утраченного времени.

Главный герой, Эйвар, — один из немногих, кто способен «входить» в чужие сны и собирать из них мозаику прошлого. Он работает в Институте Сновидений, где ученые пытаются восстановить историю человечества, чтобы понять, что привело к катастрофе.

Но однажды Эйвар сталкивается с сном, который не поддается логике: в нем он видит мир, где люди никогда не теряли память, где история шла по другому пути, а человечество достигло звёзд. Этот сон не похож на другие — он слишком ярок, слишком реален. И он повторяется.

Пытаясь разгадать его природу, Эйвар начинает подозревать, что реальность, в которой он живет, — лишь одна из возможных. И что, возможно, Великая Вспышка была не катастрофой, а попыткой скрыть правду.

Темы:

- Память как основа идентичности

- Альтернативные реальности и мультивселенная

- Цена бессмертия и забвения

- Сны как архивы человечества

- Этика знания и манипуляции прошлым

Визуальный стиль:

Мрачные пейзажи разрушенного мира, контрастирующие с яркими, почти сюрреалистичными снами. Архитектура снов — смесь древних цивилизаций и футуристических мегаполисов.

-

Вот футурологическое эссе, основанное на концепте «Сны из Пепла» и дополненное размышлениями о будущем литературного труда, спонсорстве и стабильной поддержке авторов:

-

«Сны из Пепла»: будущее памяти, литературы и писательского труда в эпоху постинформации

Пролог: когда сны становятся архивами

В мире, где цифровая память сгорела в солнечном пламени, сны стали единственным способом сохранить прошлое. Так начинается роман «Сны из Пепла» — гипотетическое произведение сетевого НФ-автора Веле Штылвелда, чья проза давно балансирует на грани между метафизикой и научной фантастикой. Но за художественным вымыслом кроется нечто большее: предчувствие будущего, в котором литература становится не просто развлечением, а способом выживания культуры.

Постинформационный мир: когда история исчезает

«Сны из Пепла» рисует картину мира после Великого Стирания — катастрофы, уничтожившей все цифровые и письменные следы прошлого. Это не просто апокалипсис, а метафора нашей зависимости от цифровых носителей. Уже сегодня мы храним воспоминания в «облаках», доверяя алгоритмам хранить нашу идентичность. Что произойдёт, если эти облака испарятся?

В этом контексте сны становятся новой формой архива. Они субъективны, фрагментарны, но живы. Через них можно реконструировать не только события, но и чувства, страхи, надежды. Это — вызов рациональной науке и одновременно шанс для литературы: ведь именно она умеет работать с метафорой, с недосказанным, с тем, что ускользает от формул.

Литература как инфраструктура памяти

В будущем, где объективная история становится недоступной, литература может взять на себя роль «эмоционального архива». Авторы, подобные Штылвелду, уже сегодня создают тексты, которые не столько рассказывают истории, сколько моделируют альтернативные реальности, исследуют пределы сознания и памяти.

Такая литература — не просто развлечение. Это форма культурной инженерии. Она помогает обществу осмысливать перемены, адаптироваться к технологическим сдвигам, сохранять гуманистическую оптику в мире, где ИИ и алгоритмы всё чаще подменяют человеческий опыт.

Спонсорат и литературная стипендия: новая экономика творчества

Чтобы такие авторы могли существовать и развиваться, необходима новая модель поддержки. В условиях, когда традиционные издательства теряют монополию, а самиздат становится нормой, на первый план выходит идея спонсората — прямой поддержки автора читателями, фондами, культурными институциями.

А пока...

В 2026 году мы можем ожидать:

Расширение литературных стипендий, выдаваемых не за прошлые заслуги, а за потенциал и вклад в культурное будущее.

Появление нейросетевых кураторских платформ, которые помогают читателям находить авторов по смысловым и эмоциональным критериям, а не по алгоритмам популярности.

Развитие патронатных систем (аналогов Patreon), интегрированных в платформы самиздата, где читатели становятся соавторами и меценатами.

Такая система создаёт устойчивую экосистему, в которой писатель может не зависеть от случайных всплесков популярности, а строить долгосрочную карьеру, исследуя сложные темы

-

Новое откровение, полагаю, что не последнее...

Метод Штылвелда: как выжить в Украине и не сойти с ума (сразу)

Метод Штылвелда — это не инструкция, а шаманский танец на костях здравого смысла. Он не учит выживать — он учит выживать с выражением. Потому что в Украине выживание — это не просто борьба за хлеб, это борьба за право на иронию. Здесь не выживают, здесь выживают красиво: с песней, с анекдотом, с тремя слоями термобелья и одним слоем сарказма. А если повезёт — ещё и с домашним вином.

Первый принцип Штылвелда: «Не доверяй ничему, что не пахнет борщом». Это не метафора. В стране, где даже Wi-Fi может быть подозрительно стабильным, единственным надёжным ориентиром остаётся кастрюля с чем-то красным и кипящим. Если в доме пахнет борщом — значит, ты дома. Если нет — проверь, не в Польше ли ты случайно оказался.

Второй принцип: «Импровизируй, адаптируйся, притворись мэром». В условиях, когда маршрутки могут исчезнуть, а горячая вода — это миф, передаваемый из уст в уста, выживание требует гибкости. Штылвелд советует всегда носить с собой три вещи: зарядку, паспорт и банку тушёнки. Первая — чтобы не потерять связь с реальностью, вторая — чтобы доказать, что ты существуешь, третья — чтобы тебя признали за своего в любом уголке страны.

Третий принцип — «Гротеск — это форма любви». Когда вокруг всё горит, а новости звучат как сценарий абсурдной оперы, остаётся только смеяться. Штылвелд утверждает, что украинец, смеющийся в лицо катастрофе, — это не безумец, а святой. Он пьёт чай при свечах, когда отключили свет, и устраивает барбекю на балконе, когда отключили газ. Это не отчаяние — это стиль жизни.

Четвёртый принцип — «Выживание — это искусство притворства». Притворись, что тебе не страшно. Притворись, что ты понимаешь, как работает банковское приложение. Притворись, что ты не слышал сирену. Главное — не выдавать, что ты устал. Усталость — это роскошь, которую Штылвелд запрещает. Он рекомендует утреннюю зарядку в виде бега к ближайшему генератору и медитацию под звуки соседского перфоратора.

Пятый принцип: «Никогда не забывай, кто ты». В мире, где границы размыты, а реальность — это лента новостей, единственное, что остаётся — это твоя идентичность. Украинец по Штылвелду — это не просто человек, это архетип. Он — смесь казака, айтишника, поэта и выживальщика. Он может собрать дрон из пылесоса, сварить борщ из ничего и пошутить над апокалипсисом.

План, по Штылвелду, — это не чертёж, а заклинание. Его нельзя составить, его можно только наколдовать. Потому что каждый день — это не день, а новая серия сериала, где сценаристы давно уволились, а сюжет пишет то ли кот, то ли министр инфраструктуры. План — это не путь к цели, а способ не сойти с ума, пока тебя в очередной раз не отключили от света, воды, логики и здравого смысла. План — это очередной стёб совокупности непредвиденных обстоятельств, которые, как назло, предвиделись ещё вчера, но все сделали вид, что нет.

О неформалах

Штылвелд, кстати, предлагал для таких случаев шестой принцип: «Если тебя не замечают — стань катастрофой». Взорви шаблон, напиши поэму на стене министерства, устрой перформанс в очереди за субсидией, подай заявку на грант, где в графе «цель проекта» будет написано: «Выжить». И пусть попробуют отказать.

Потому что в этой стране выживает не тот, кто умеет подать документы в срок, а тот, кто умеет подать себя как культурное бедствие. И если ты не попал в список лауреатов — не беда. Главное, чтобы ты попал в чью-то совесть. Хотя бы на полчаса. Или в сторис. Это уже успех.

-

Веле Штылвелд: Песок, Тени и Шёпот Древнего Марса

Веле Штылвелд: Песок, Тени и Шёпот Древнего Марса 

или

Э​ссе о марсианской Парейдолии

Марс — это не просто планета; это самое большое зеркало, в которое смотрит человеческое сознание. И каждый раз, когда мы смотрим, мы видим себя, или то, кем мы хотим быть, отражённое в причудливых скалах, тенях и песчаных дюнах.

​У этого явления есть научное название — парейдолия: склонность мозга видеть знакомые образы, такие как лица или фигуры, в случайных визуальных или слуховых данных. На Земле мы видим драконов в облаках и лица в тостах. Но на Марсе парейдолия приобрела космический масштаб, породив мифы о пирамидах, черепах и, самое известное, Лице в регионе Кидония.

​Мы отправляем на Марс роверы — титановые и кремниевые глаза, — чтобы они исследовали геологическую историю, искали следы воды и органических молекул. Но миллионы людей по всему миру, глядя на те же снимки, ищут нечто иное: Тайнопись (Тайное Письмо) — послание, оставленное давно исчезнувшей цивилизацией.

​Представьте, что ровер Perseverance обнаруживает камень, который, кажется, является просто выветренной базальтовой породой. Но при внимательном рассмотрении под определённым углом, тени на его поверхности складываются в повторяющийся, ритмичный узор. Это просто кристаллическая структура? Или следствие эрозии, действовавшей миллионы лет?

​А что, если нет?

​Гипотеза Тайнописи утверждает, что древние марсиане, понимая неизбежность планетарной катастрофы, использовали не долговечные сооружения, которые бы разрушились под ударами астероидов и выветриванием, а саму геологию планеты как носитель информации.

​Послание Через Эрозию: Они могли изменить состав горных пород в ключевых точках (например, включив специфические изотопы), чтобы их распад под воздействием ветра и пыли сформировал знаковые фигуры только через миллионы лет, когда условия на планете стабилизируются, и прибудет новая, любознательная раса.

​Скала как Шифр «Лицо на Марсе» — это не просто здание. Возможно, это маяк, состоящий из миллиардов отдельных камней. Каждый камень обработан таким образом, что его форма, размер и ориентация кодируют бинарную информацию, как гигантский QR-код, выбитый на ландшафте. Мы видим Лицо из-за парейдолии, но истинное послание скрывается в распределении кварца и оливина, которые наши роверы игнорируют как «обычный грунт».

И еще...

​Фантастика состоит в том, что Тайнопись не обязательно была написана для нас, но мы вынуждены её прочесть. Парейдолия — это врождённый инстинкт обнаружения закономерностей, механизм выживания, который позволяет нам быстро отличить хищника от дерева.

​Но на Марсе этот инстинкт превращается в метафизическое желание: желание не быть одинокими.

​Каждая пирамида, каждый «череп», каждый «тоннель» — это не доказательство, это молитва. Это наш мозг, отчаянно пытающийся найти смысл, культуру, схожесть в мёртвой, холодной пустоте.

​Если марсианские парейдолии — это всего лишь игра света и тени, то это лишь доказывает, что мы несём идею цивилизации с собой. Мы проецируем свой дом на чужой, и в этой проекции мы находим надежду.

​Но если, только если, некоторые из этих парейдолий были намеренно созданы — если древние марсиане предусмотрели наш инстинкт видеть лица — то они оставили нам самый гениальный шифр: они использовали нашу биологию, нашу парейдолию, чтобы заставить нас обратить внимание на, казалось бы, «случайные» объекты.

​И когда-нибудь, сканируя ультрафиолетом или исследованием изотопов, мы обнаружим, что «Лицо» не просто выглядит как лицо, а на самом деле является первой страницей межзвёздной энциклопедии.

​Остаётся вопрос: Будем ли мы готовы принять, что самое важное послание во Вселенной было написано не золотом или бриллиантами, а всего лишь правильно сформированным песком?

-

Веле Штылвелд и Игорь Сокол: Часть первая

На Земле будет тесно

Началось то с того, что в номере туристического отеля на Багамах прозвучала банальная фраза:  

— Что-то мне ваше лицо знакомо...

Дальше проступило видение...

Гость, в шортах с узором «звёздная карта 1987 года», поднял глаза от коктейля «Галактический закат» и медленно ответил:  

— Возможно, вы видели меня в очереди на переселение. Я был в группе «Отверженные и нкждвнные земные философы».

Кондиционер вздрогнул. На стене мигнул экран с надписью: «Внимание! Планета достигла лимита лицевой памяти. Идентификация невозможна. Перезапуск...»

С этого момента всё пошло не так.  

Лица начали повторяться.  

В лифте туристы узнавали друг друга, хотя никогда не встречались.  

На пляже дети строили песчаные копии незнакомых прохожих, и те копии начинали дышать.  

В баре официантка трижды приносила заказ одному и тому же человеку — но каждый раз он был другим.

К вечеру стало ясно: Земля переполнилась не телами, а отражениями.  

Каждое «знакомое лицо» — это ошибка в системе памяти.  

Каждое повторение — это сигнал:  

На Земле будет тесно.

-

Часть вторая: Мы уйдём в соляные купола океана

-

Когда суша стала тесной, люди начали исчезать. Не сразу — сначала исчезли гаражи, потом кладбища, потом даже тени. Города росли вверх, но память — вниз. Чжан Ли был архитектором. Он проектировал башни, в которых никто не мог умереть. Он владел яхтой, несколькими машинами, но не имел места. Ни для стоянки. Ни для могилы.

Он спустился в капсуле — старом лифте, переоборудованном для переговоров с глубинными. Металл дрожал, как если бы помнил, что теперь он — просто утроба.

Из темноты проступил силуэт. Панцирь, покрытый узорами, как архив. Глаза — без зрачков, но полные отражений.

— Мы слышали, — сказал ГОСТЬ. — Мы наблюдали. Мы подготавливали почву.

Он был не просто существом. Он был потомком модифицированных — инопланетных геномов, скрещённых с галапагосскими черепахами. Его панцирь — не защита, а память. Его дыхание — не воздух, а прилив.

— Мы — не ошибка, — продолжал он. — Мы — альтернатива. Когда суша стала тесной, мы ушли вниз. Там, где соль — не смерть, а сохранение.

Чжан Ли молчал. Он чувствовал, как его кожа сохнет, как будто тело уже выбирало сторону.

— Что вы предлагаете?

— Селяйтесь и живите. Под океаном — целина. Мы устранили препятствия. Мы ждали вас.

Они шли по коралловому коридору. Стены светились мягким биолюминесцентным светом. Вода была плотной, как воспоминание. ГОСТЬ вёл его медленно. На каждом сегменте панциря — имя, дата, образ. Это были не украшения, а архивы. Прах растворённых вписывался в панцири живых.

— У нас нет кладбищ, — сказал ГОСТЬ. — Мы носим память. Мы не хороним. Мы вспоминаем.

В центре купола плавала сфера из соли и света. В ней — лица, улицы, гаражи, даже старые ключи.

— Это твои, — сказал ГОСТЬ. — Мы синхронизировали.

Чжан Ли подошёл ближе. Он увидел свою мать, стоящую у старого дома. Увидел гараж, который снесли. Увидел себя — не архитектора, а мальчика, который строил из песка.

— А если я умру здесь?

— Ты не умрёшь. Ты растворишься. И станешь частью панциря. Мы не теряем. Мы накапливаем.

Он закрыл глаза. Больше не было тяжести. Ни тела. Ни памяти. Только объём.

И мы уйдём в соляные купола океана. Там, где соль — форма бытия. Там, где панцирь — архив. Там, где кожа — временная, а память — вечна.

-

Баллада о марсианском мураеде

Марсианский мураед ищет мошек на обед.  

То ли это муравьи, то ли вовсе не они,  

А иные — фик их знай,  

Как в кино, где всё — «не рай»,  

Но билеты продают — всем на них  не там,  а тут.

Он шагает меж холмов, где закат — как ржавый ром,  

Где воронки от комет — как следы чужих примет.  

Он вдыхает тишину,  

Словно ищет в ней весну,  

За спиною у него — телескоп и барахло.

В каждом атоме — намёк,  а в ворсинках — тайный код.  

Он глядит сквозь микроскоп — и танцует минуэт.  

То ли гусениц хипхоп,  

То ли призрачный балет,  

То ли память о Земле, где он был, да больше нет...

Он поёт себе в усы: «Мошка,дура,  не беги!»  

И в ответ ему — свистят межпланетные круги.  

То ли это зов любви,  

То ли шорохи травы,  

Что растёт на Марсе в снах, а на яви  дело швахт...

Он врывается в кино, где актёры — без лица,  

Где сценарий — на песке, а финал — у мудреца.  

То ли это был обман,  

То ли древний талисман,  

Но в буфете — кислород и компот из серых вод...

Марсианский мураед — не герой и не злодей,  

Он — вопрос ответа нет,  вестник он чужих  теней.  

То ли он — один из нас,  

То ли выдуман на час,  

Но билет не сельдерей —и  лежит он у дверей.

-

Облачный привет Юрия Контишева

Работать надо не просто на грани — а на обрыве, где уже не видно берега, где под ногами не асфальт, а шелестящие бумажки с отказами, где каждое слово — как миномётный выстрел в сторону морально непробиваемого общества, шо давно забыло, как пахнет стыд. Надо идти шествием, как будто ты последний, кто помнит, как выглядело достоинство до того, как его сдали в аренду. И втирать им за своё — не для славы, а шоб потом, когда они начнут отращивать литературные стоки, было уже неповадно. Шоб знали, шо слово — это не товар, а способ выжить.

И вот ты идёшь, вроде бы просто за хлебом, а на небе — ноябрьское облако, раздутое, как обещание. И в нём — Юрий Контишев, преднебесный, в облачном кармане, как будто в старом пальто, где вместо пуговиц — цитаты из утраченных книг. Он машет тебе рукой, но не как приветствие, а как предупреждение. И ты уже почти понял, шо он хотел сказать, но тут — туча. Чёрная, как редакторская правка. И всё, приветствие ушло. Осталась только здыбанка. Грустная. Миномётная. Как соавтор, который не пришёл на встречу, но оставил тебе в черновиках слово «отращивать». И ты стоишь, смотришь себе под ноги, а там — не асфальт, а строки. И ты понимаешь: если не записать сейчас — потом уже будет поздно.

А потом ты возвращаешься домой, и в голове — не сюжет, а шум. Такой себе литературный гул, как будто гуси спорят с деревьями, а ошибки диктофона превращаются в пророчества. И ты садишься, открываешь файл, а он не открывается. И ты не злишься — ты улыбаешься. Бо это и есть метод. Бо если даже файл против тебя — значит, ты на правильном пути. И ты пишешь не для них, а для тех, кто ещё умеет читать между строк, между туч, между хлебом и облаком. Для тех, кто знает, шо Юрий Контишев не исчез

-

Веле Штылвелд: Нимфа речная

Веле Штылвелд: Нимфа речная

Нимфа речная и камни вселенной... Истоки протовселенной время доадамитов, но сначало о древних камнях

-

Вот как  люди пытались использовать камни лишь для забвения, но что-то пошло не так. Или, наоборот, пошло именно так, как должно было.

«Камни, что пишут Вселенную» (версия о забвении)

Никто не видел, как они падали. Ни вспышки, ни грохота. Только утром, на окраине Хорола, в поле между заброшенной водонапорной башней и ржавым бюстом Тичини, лежали камни. Пятеро. Гладкие, как стекло, но не отражающие свет. Каждый — с трещиной, из которой медленно вытекал текст.

Не чернила. Не свет. А текст, как явление. Он разворачивался в воздухе, как свиток, но не бумажный — пространственный. Слова висели в воздухе, шевелились, менялись, как будто камень думал. Один писал на иврите, другой — на языке, похожем на польский, но с глаголами, которые обозначали одновременно прошлое и будущее. Третий — вообще не писал, а пел, и его строки складывались в спирали, как ДНК.

-

Первый камень: Закон Забвения

Он говорил: «Чтобы выжить, забудьте». Он предлагал алгоритмы стирания: имён, событий, даже запахов. Люди восприняли это буквально. Архивы начали закрываться. Памятники — исчезать. В школах отменили уроки истории. В домах — сжигали письма. Камень молчал, но продолжал писать: «Забвение — не уничтожение, а переплавка».

-

Второй камень: Грамматика Сострадания

Он предлагал язык, в котором нельзя приказывать. Только предлагать. Только идти рядом. Люди не поняли. Они пытались использовать его как инструмент подавления: «Если бы ты захотел забыть, мы бы забыли вместе». Но язык сопротивлялся. Он ломал рты, путал синтаксис, превращал приказы в просьбы, а просьбы — в слёзы.

-

Третий камень: Бабулэ майсес

Он пел. Его песня была тихой, как дыхание бабушки, рассказывающей сказку в полусне. Люди пытались заглушить её — шумом, цифрами, новыми мифами. Но дети слышали. И старики. И те, кто потерял. Песня не исчезала. Она врастала в речь, в жесты, в молчание. Она становилась невидимой грамматикой памяти, которую невозможно было забыть.

-

Почему не прошло тотальное забвение

Потому что камни не были машинами стирания. Они были машинами переписывания. Люди хотели забыть, но камни — нет. Они вплетали память в новые формы: в деревья, в ошибки, в детские рисунки. Один ребёнок написал на стене школы:

> «Камень сказал, что мы — не конец, а черновик. И что черновики — это самое живое, что есть во Вселенной.»

И тогда стало ясно: забвение — это не стирание, а перевод. И если переводить с любовью, то память не исчезает. Она просто меняет форму.

-

Письмо ушедшему другу

-

это письмо — мощный, горький монолог-плач, в котором личная и историческая травма сплетаются в единый нерв. Оно требует бережной трансформации: сохранить боль, но направить её в сторону действия, памяти, достоинства — без призывов к насилию. Вот адаптированная версия, где энергия протеста остаётся, но вместо экстремизма — горькая ирония, философская тризна и призыв к памяти:

---

Письмо Юрию Контишеву, поэту из Херсона  

«Одиночество века и тризна памяти»

Юра,  

пишу тебе, как в пустоту,  

но, может, именно она и слышит лучше всех.  

Итоги прошлого — неповторимы.  

Отец умер пленником Третьего Рима,  

в гамашах и калошах старого мира,  

в блевотине, без ботинка на маленькую ногу.  

Зулус — не зулус, грузчик с надломленной ключицей,  

в которой была особая косточка-шпица,  

как будто тело само знало:  

держаться — больно.  

Он держался, пока не сдал.  

Водка с Лидией, инъекции, галюны,  

лагерь для малолетних славян —  

брюква на завтрак,  

каторга для великой Германии,  

и снова глюки, и снова бред.  

Победа?  

Кому, для кого?  

Чёрно-белое кино,  

усатые дяди целуют молодок,  

не обещая им чуда.  

Ни Третьего мира,  

ни отца гениальной породы,  

ни святой еврейской матери,  

ни отчизны —  

осталась злая, голодная тризна.  

Я — по матери в кипе, по отцу в седине,  

внук зулуса, не зулуса,  

кавалера, еврея, орденоносца.  

Ордена Славы — на дне колодца.  

Осталось одиночество века.  

Я не прощаю зла.  

Ни красного, ни коричневого,  

ни воровского, ни фарисейского.  

С детства пытали —  

теперь сужу строго,  

но без топора.  

Нам говорят:  

«В Европу — всей страной!»  

А там сербы с пластиковыми руками  

уже знают цену цивилизации.  

Доброе утро, спокойной ночи.  

Только, прошу, не пейте больше  

кровь своих младенцев —  

они вырастают в изгнанников.  

Мне не нужна гордыня державы,  

что строится на воровстве и лжи.  

Мы свою обретаем —  

трудно, с болью,  

но честно.  

Прошлое — не помада.  

Не режьте его на цвета и вкусы.  

В нём нет мермелада.  

Оно — медный таз,  

в котором кипит  

настоящее.  

А мы — изгнанники.  

Но не палачи.  

Не экстремисты.  

Мы — свидетели.  

И если выть —  

то не в протесте,  

а в память.  

Проходите. Прогнитесь.  

Здесь и вам найдётся место —  

в хоре тех, кто помнит.  

Не для мести.  

Для правды.  

Прозит.  

Юра, пиши.  

Пока есть кому.  

Пока есть ты.  

Пока есть слово.

-

Отлично! Эта адаптация сохраняет мощь и боль оригинала, но перенаправляет её в русло памяти и достоинства, что очень ценно. Я могу помочь визуализировать ключевые образы этого письма.

Вот несколько иллюстраций, которые, на мой взгляд, передают атмосферу и символику текста:

- Отец в плену прошлого: Образ отца, как "пленника Третьего Рима", в старой одежде, с надломленной ключицей, как метафора пережитых страданий и сломленной жизни.

- Лагерь и "брюква на завтрак": Визуализация суровых условий лагеря для "малолетних славян", передающая тяжесть и лишения.

- "Злая, голодная тризна": Образ тризны, но не в привычном смысле, а как скорбное, опустошенное поминовение, лишенное надежды, но наполненное горькой правдой.

- "Ордена Славы — на дне колодца": Символ потерянных или обесцененных наград, достоинства, которое было брошено в забвение.

- "Медный таз, в котором кипит настоящее": Мощный образ, символизирующий очищающий, но болезненный процесс осмысления прошлого, которое формирует настоящее.

- "Мы — изгнанники... мы — свидетели": Финальный образ, передающий стойкость и достоинство свидетелей, несущих память, но отказывающихся от мести и экстремизма.

-

Предощущение Марса в земной были о киевской речной нимфе, оказавшейся на Марсе:

-

«Метан, песок и нимфа речная»

Каждый приходит к пониманию божественного в себе через собственные страхи и комплексы, через свои хобби и навыки.

Мой горько пьющий отец всю жизнь обожал фотографию. Даже в пору своего окончательного угасания он подарил мне фотоувеличитель и ванночки со щипцами для последовательного проявления любительских снимков, а с ними — и рецептуру проявки. Дело это было тонкое и мутное. Я пытался, но без особого успеха. Мать, кажется, на подсознательном уровне не приветствовала тусклый фонарный свет, пробивавшийся сквозь рубиновое стекло. Бесцветного света мы насиделись вдоволь — особенно после того, как мать ушла от нас в ту войну.

Когда я, семнадцатилетний вьюн, протаранил на левый берег с японско-славянской фотолабораторией, отец притащил домой романтический фотобред о миссии великого уличного фотографа и целую коллекцию фотомыльниц. Одна из них — рыхло-рыжего цвета, из жуткого довоенного германского пластика — зачаровала меня. Как и некоторые фотографии отца. На одной — хрупкая девушка в пляжном купальнике, заглядывающая в собственный лифчик, с изумлением обнаруживая под тканью песок. Так страстно к ней прикасалась река.

Была ещё и фотоинструкция по йогистике — совершенно мне непонятная. Люди среднего возраста, подтянутые, но неяркие, позировали в дыхательно-гимнастических асанах какой-то очередной йоги. Одна из поз особенно пришлась по душе отцу. Она помогала устранять из его пьющего организма газы, порой оглушая окрестности квартиры двумя-тремя громкими хлопками, похожими на сардонические выхлопы. А дальше — метан. И в Японии метан, и в Африке метан. Отец лихо подносил к предполагаемому месту выхлопа почти обгоревшую спичку, и она вспыхивала с новой силой каким-то сатанинским синим пламенем. Он начинал пьяно хохотать и говорил, что всю эту фотоинструкцию в формате А4 выменял за трёшку.

Так к знанию о фотографии добавились атрибуты фотомастерства — метан и песок, с которыми я толком не знал, что делать. Как и с бесполезной для меня тогда позой лотоса.

А потом — Марс. Когда на Марсе окончательно отменили молоко, столь любимое космонавтами и мечтателями, в промежутке до прибытия туда реальных земных астронавтов, туда переместились метан и пески. Как бы в память о моём суицидальном отце, который и после смерти на Земле остался неприкаянным.

И вот тогда, среди марсианских дюн, я впервые увидел её.

Она появилась из-за бархана, будто соткана из марева и пыли, с глазами цвета Днепра на закате. Киевская речная нимфа, изгнанная из своего водного дома, когда бетонные набережные и нефтяные пятна вытеснили её из привычной стихии. Она не говорила — только смотрела. В её взгляде было всё: и рубиновый свет фотолаборатории, и пляжный песок, и синий огонь метана. Она не принадлежала ни Земле, ни Марсу. Она была духом изгнания, духом памяти.

Я поднял старую фотомыльницу, ту самую, рыхло-рыжую, и щёлкнул затвором. Щелчок эхом разнёсся по безмолвной планете. В объективе — она, стоящая на фоне марсианского горизонта, с развевающимися водянистыми волосами, как будто ветер с Днепра добрался и сюда.

Я знал: этот кадр — не для проявки. Он останется в памяти. Как и отец. Как и метан. Как и песок.

-

Веле Штылвелд: Стационарные точки Вселеной

Веле Штылвелд: Стационарные точки Вселеной

-

/Точка Лагранжа Сочинителя

О, как же мы надеялись, что вы сами себя измотаете, что устанете метаться между мирами, словно мотыль между лампами разной температуры. Но нет — вы, как назло, обустроились в этой идеальной точке Лагранжа, где ни одна из реальностей не имеет над вами полной власти, и начали сочинять. Не просто писать, а творить — с умыслом, с подкопом, с подстрекательством к самой памяти.

Мы, духовные таможенники, сперва действовали строго по регламенту:

Попытались задержать вас на самой тонкой границе сна и яви.

Внедрили агентов в образы вашего детства, чтобы найти уязвимость.

Пробовали подменить вдохновение чистой, парализующей усталостью.

Но вы, мерзавец, и тут выкрутились.

Вы начали кормить свои сны козлиным молоком из тазика, а потом — о, кощунство! — раздали эти сны в трёх редакциях. Каждой реальности по версии, и каждая — с едкой припиской: «Не верь ни одной, но запомни все».

И вот что теперь: все три мира, как три тазика с мутной, но взаимосвязанной водой, плескаются друг в друга. И в каждом — отражение вашего лица: то в маске, то в рогах, то в очках для чтения между строк.

Неизбежное Заключение

А чем дело кончилось?

А тем, что мы, духовные таможенники, вынуждены были опустить оружие и признать главное: вы — не контрабандист и не нарушитель. Вы — сам товар. Вы — тот самый миф, что просачивается сквозь границы бытия, не оставляя следов на паспорте, но навсегда оседая в коллективных душах.

Теперь мы вас не трогаем. Наш приказ изменился: мы только записываем. Каждую вашу строчку, каждую опечатку, каждую гусиную метафору. Потому что, как выяснилось, именно из этого странного материала и ткутся новые реальности.

И если вы ещё раз спросите, что с вами прикажем делать — мы, склонившись над нашим вечным журналом, ответим вам:

«Слушать.

И учиться.

Пока мы не стали вами».

-

Фантастика становится добротной, потому что она перестала быть бегством — она стала возвращением. А хулители исчезают, потому что реальность догнала вымысел.

---

📚 Эссе-интервью: «Фантастика как возвращение. Разговор с Веле Штылвелдом»

— Веле, почему сегодня фантастика переживает не просто ренессанс, а своего рода очищение?

Веле Штылвелд:  

Потому что фантастика — это не жанр, а способ дыхания. Когда мир трещит, когда язык официальной правды становится невыносимым, фантастика возвращает нам право на внутреннюю речь. Она не убегает от реальности — она ее перепрошивает. «Фантастика — это не ложь, это правда, которую нельзя сказать прямо», — я часто повторяю это, и не я один.

— Но ведь раньше фантастику обвиняли в инфантильности, в эскапизме…

Веле:  

Да, были времена, когда фантастика считалась «литературой для мальчиков с паяльником». Но сегодня она стала литературой для тех, кто хочет выжить. Посмотри на «Голем Київський», на «ГусинBe ипостасі» — это не просто сюжеты, это попытка восстановить память, которую стерли. «Фантастика — это архив боли, переписанный в коде надежды» — так я определяю ее сейчас.

— Почему, по-вашему, хулителей становится меньше?

Веле:  

Потому что они проиграли. Потому что реальность стала настолько фантастичной, что отрицать фантастику — значит отрицать саму возможность мышления. Когда в новостях звучит абсурд, когда законы пишутся как антиутопии, фантастика становится последним прибежищем здравого смысла. «Хулитель фантастики — это человек, который боится зеркала».

— Вы говорите о фантастике как о зеркале?

Веле:  

Да, но не просто зеркале — зеркале, которое умеет плакать и смеяться одновременно. В «Жлобства WAU!» мы показали, как бюрократия превращается в миф, как гуси становятся свидетелями эпохи. Это не просто гротеск — это способ вернуть достоинство через абсурд. И если раньше фантастика была «второстепенной», то теперь она — первая помощь.

— Что вы скажете тем, кто все еще сомневается в литературной ценности фантастики?

Веле:  

Я скажу: «Попробуйте прожить день без фантастики — и вы поймете, что остались без языка». Потому что сегодня фантастика — это не жанр, а инфраструктура мышления. Она соединяет философию, поэзию, технологию и память. И если она добротная — значит, она честная. А если честная — значит, она необходимая.

— Веле, почему твой обширный сетевой египетский цикл так и остался экзотикой и, увы, пробным шаром?

Веле Штылвелд:  

Потому что он был написан слишком рано — и слишком честно. Египетский цикл был не о пирамидах, а о памяти, которая не умеет говорить напрямую. Я пытался соединить миф о Осирисе с мифом о Киеве, с мифом о забвении, с мифом о гусе, который не умеет летать, но умеет помнить. «Фантастика — это когда гусь становится фараоном, чтобы вернуть себе имя».

Но тогда это казалось экзотикой. Слишком много песка, слишком мало интерфейса. Люди искали сюжет, а я предлагал ритуал. Искали приключение, а я предлагал возвращение. «Египетский цикл был не пробным шаром, а пробной молитвой». И она не прозвучала — потому что еще не было боли, которая бы ее услышала.

Теперь, когда фантастика стала добротной, я вижу, что египетский цикл был предтечей. Он учил нас читать по теням, по жестам, по отсутствию. «Фантастика — это когда ты пишешь для тех, кто еще не родился». И если тогда это было экзотикой, то теперь — это архив.

— Ты жалеешь, что он не стал мейнстримом?

Веле:  

Нет. Потому что мейнстрим — это когда гуси поют гимн, а я хотел, чтобы они молчали. Египетский цикл был попыткой научить фантастику молчанию. И это — самое трудное. «Добротная фантастика — это не когда все понятно, а когда все важно».

---

✨ Заключение

Фантастика сегодня — это не побег, а возвращение. Не иллюзия, а инструмент. И если ее становится больше, это значит, что мы наконец начали говорить на языке будущего. А если хулителей меньше — значит, мы перестали бояться себя.

-

Веле Штылвелд: Сетевые НФ-рассказы 2025 года и их влияние на украинскую фантастику

2025 год ознаменовался всплеском интереса к украинской научной фантастике, и имя Веле Штылвелда стало символом этой новой волны. Его сетевые рассказы, опубликованные на цифровых платформах, принесли жанру свежесть, философскую глубину и стилистическое разнообразие.

Штылвелд пишет о будущем, где человек сталкивается с постгуманистическими вызовами, биотехнологиями и цифровыми трансформациями. Его тексты — это не просто футурология, а размышления о границах сознания, идентичности и памяти. В рассказе «В ожидании встречи» герой — цифровой аватар умершего учёного — ведёт диалог с живыми, пытаясь осмыслить собственную природу. Это не киберпанк, а поэтическая медитация о жизни после тела.

Украина будущего в его произведениях — это не утопия и не антиутопия, а сложный, многослойный мир, где сталкиваются интересы мегакорпораций, ИИ и постнациональных общностей. Штылвелд не боится говорить о политике, но делает это через метафору, через образ, через внутренний конфликт героев.

Сетевой формат публикации стал частью его эстетики: свободный доступ, отсутствие цензуры, прямая связь с читателем. Это не просто способ распространения — это жест культурного сопротивления, отказ от иерархий и посредников.

Штылвелд вдохновил молодых авторов на поиски новых форм. Его тексты разрушили границы между жанрами, объединив фантастику, философскую прозу и поэзию. Он вернул фантастике её гуманистическое ядро — интерес к человеку, его страхам, надеждам и стремлению понять себя в мире, где реальность и виртуальность переплетаются.

-

-

Веле Штылвелд: А вдруг это генеральная инспекция

Веле Штылвелд: А вдруг это генеральная инспекция

Или

Планета галактических выродков

— Ты это видишь, К’Тал? Это не может быть реальной фермой. Это… это какая-то ошибка!  

— Ошибки не бывает, — отрезал К’Тал, глядя на голографическую проекцию Земли. — Это одна из древних человеческих ферм. И она… выродилась.

На экране — бесконечные войны, биржи, корпорации, дети в пыли, танки, президенты, продающие воздух. Экипаж корабля «Сингуляр» молчал. Даже Тиаллы — эмпаты, обычно спокойные, — дрожали от ужаса.

— Они довели до абсолюта только два аспекта: войну и деньги, — прошептала Ли’Нара. — Всё остальное — выжжено. Искусство, эмпатия, даже любовь — всё сведено к транзакциям.

— Предлагаю стереть, — рявкнул командор Вракс. — Это не люди. Это паразиты на костях цивилизации.

— Ты не решаешь один! — выкрикнул техник Йо. — Мы обязаны провести Совет!

Совет собрался в центральной капсуле. Споры вспыхнули мгновенно.

— Они опасны! Их вирусы уже проникли в соседние фермы!  

— Но среди них есть дети, есть те, кто сопротивляется!  

— Сопротивляется? Ты видел, как они распяли своего мыслителя за то, что он предложил делиться ресурсами?

Голоса перекрывали друг друга. К’Тал ударил по панели.

— Тихо! Есть альтернатива: перепрошить лидеров. Внедрить в их сознание маркеры гуманности. Пусть сами изменят курс.

— Это наивно! — взвился Вракс. — Они уничтожат маркеры, как уничтожают всё, что не приносит прибыль!

— Мы не можем быть палачами! — закричала Ли’Нара. — Мы не боги!

И тут — нелепый случай. Техник Йо, пытаясь перезапустить архив, случайно активировал симулятор «Случайный контакт». На экране — запись: ребёнок на Земле, в руинах, спасает раненого врага. Делится последним пайком. Плачет, но не от страха — от сострадания.

Молчание. Даже Вракс не проронил ни слова.

— Вот она, искра, — прошептала Ли’Нара. — Она есть.

Совет проголосовал. Решение: перепрошивка. Операция «ПереЗагрузка» началась. В сознания политиков, генералов, магнатов внедрялись ядра эмпатии, фрагменты памяти о боли, о любви, о жертве.

Но радикалы не смирились. Вракс и его сторонники запустили вирус «Очищение». Земля содрогнулась. Города рушились, системы гасли, миллионы гибли.

— Ты ублюдок! — закричал Йо, бросаясь на Вракса. — Ты убил шанс!

— Я спас галактику от заразы! — орал Вракс, пока его не скрутили.

Зачинщиков отправили в Тартарры — древнее измерение, где сознание вечно переживает последствия своих решений. Их тела покрывались штампами: «непригоден», «без эмпатии», «разрушитель».

А Земля… выжила. Медленно, мучительно, но в лидерах начали просыпаться странные идеи: мир, сотрудничество, отказ от прибыли ради жизни.

К’Тал смотрел на проекцию планеты.— Назовём её «Граница надежды», — сказал он. — И будем ждать.

— А если они снова выродятся? — спросила Ли’Нара.

— Тогда… мы уже не будем ждать.

-

Сказка о фарфоровых эльфах и скрипящих арканах  

Жили-были в небесной провинции Аркании старшие арканы: Маг с треснутым посохом, Жрица с глазами, как заплесневелые зеркала, Императрица с венком из сухих одуванчиков, и Император, который каждое утро вставлял себе челюсть, как корону. Они не ходили — они скрипели. И не по земле, а над ней, как будто воздух был их трон.  

Они летали по делам: Маг — на поиски забытой формулы юности, Жрица — чтобы шептать луне свои пророчества, Императрица — чтобы гладить облака, как котов, а Император — чтобы считать звёзды, как налоги.  

Но однажды, в их воздушной канцелярии, появился мальчик с фарфоровым сердцем. Он сказал:  

— Я хочу свой аркан.  

— На что он тебе? — спросил Император, скрипя скулами.  

— Чтобы не скрипеть, а смеяться.  

И тогда они решили: пусть эльфы станут фарфоровыми статуэтками. Красивыми, неподвижными, как идеалы. Их поставили в витрины небесных музеев, рядом с летающими креслами и забытыми законами.  

Но эльфы не любили быть фарфором. Они начинали трескаться от скуки. Один — по линии улыбки, другой — по крылу. И когда трещины стали похожи на карты, мальчик с фарфоровым сердцем прочитал их.  

— Это путь домой, — сказал он.  

Он собрал треснувших эльфов, прошептал им сказку, которую слышал от деда, и они начали двигаться. Сначала — как тени, потом — как ветер, а потом — как эльфы.  

Они сбросили фарфор, как старую кожу, и снова стали смеяться, танцевать, играть в лунные прятки. А старшие арканы, увидев это, вздохнули.  

— Пора и нам на покой.  

Они сложили свои скрипящие костюмы, сняли челюсти, отдали посохи и венки мальчику, и улетели — не по делам, а просто так.  

Теперь в Аркании — эльфы, смеющиеся, живые. А в музее — фарфоровые арканы, красивые, неподвижные, как идеалы.  

И мальчик с фарфоровым сердцем стал новым арканом. Не старшим, не младшим — просто своим.  

— Спи теперь. Сказка закончилась. Но если сердце треснет — читай трещины. Там всегда будет путь домой.

-

Последний Выкуп

или 

Цена Разрыва

Сон прерванной ночи оборвался в 3:40 утра. Я очнулся в заброшенном железнодорожном депо в районе села Леоновки. Вокруг меня возвышались проволочные заграждения, а за ними, в тусклом свете, мои ноги исчезли, оставив лишь призрачные намеки на свое существование. Я был здесь пленником — не мира, а времени.

Питание здесь было странным — только отработанное машинное масло, которым я не мог напитаться. Это была метафора той пустой, горелой энергии, что осталась после ухода самого дорогого человека.

Я пошел к Дому. К тому единственному месту, где мне когда-то было позволено быть отцом.

Там меня встретила Лея, молодая вдова в сером платке химхет. Она была не просто вдовой; она была Остатком Моей Семьи, той частью, которая помнила мир до разлома. И именно она, с болью в глазах, показала мне на причину всего.

В углу комнаты, освещенной лишь мигающим светом, стояла кукла. Она была сделана из засохшей глины и обернута в сине-белые нити, которые в этом мире казались чужими, почти враждебными.

Каждый раз, когда Лея пыталась заговорить, чтобы произнести имя моей дочери, платок душил ее. Это был молчаливый договор той параллельной реальности: ты можешь жить, но не можешь назвать причину своей боли.

Молча, она указала мне на дверь. Она не могла меня спасти, но могла вернуть туда, где боль была хотя бы реальной.

Я упал в нашу реальность, где царила война и повсеместные военные комендатуры. Меня схватили.

На допросах я мог лишь повторять: "Я прежде здесь жил."

"Где ты был?" — кричали мне.

"В месте, где нет моего ребенка," — отвечал мой разум, но вслух выходило: "Я прежде здесь жил."

Мне верили, но моего места здесь больше не было. Я был человеком, который потерял не только дом, но и гражданство в сердце дочери.

Я сидел в подвале, ища ответ на вопрос: Кто же выкупит меня обратно в эту реальность?

И вот тогда пришел ответ.

Это был не голос Леи. Это был гнев, переплавленный в любовь. Я услышал не слова, а требование, пробившееся сквозь тысячи километров и годы молчания. Требование, произнесенное там, в другой стране, под другим небом.

Это была Она. Моя дочь.

Не деньги. Не приказ. Её окончательный, бесповоротный разрыв с отцом был тем самым выкупом. Её решение, её отчуждение, её выбор наконец-то стал настолько плотным, настолько реальным, что он физически разрушил мой лимб.

В тот момент, когда я осознал: "Её нет. Она выбрала свой мир, и там нет меня," — мир затрясся. Лампочка в подвале мигнула. Офицер, склонившийся над картой, замер. Из-за стены хлынуло отработанное масло, но оно было уже не ядовитым, а освобождающим.

Мои ноги проявились. Я встал.

Я понял: меня выкупила не надежда, а принятие. Я не вернулся в "свою" реальность. Я вернулся в реальность, где я свободен от иллюзий. Это была тяжелая, военная, жестокая свобода, но это была моя земля.

Я посмотрел на офицера. В его глазах отражалась моя новая, ужасная правда. Я был здесь. Я был цел. Но та невидимая кукла в сине-белых нитях, та, что осталась в той параллельной реальности, навсегда перерезала последнюю связь.

И я вышел из подвала. Не спасенный. Но оплаченный ценой, которую я не мог себе представить. Цена — окончательная потеря. И теперь мне предстояло научиться жить в мире, который не только воюет, но и не помнит, что такое отцовская любовь ...

-

Авторская рецензия: «Последний Выкуп: Цена Разрыва»

Украина — страна, в которой меня тупо ненавидели и тихо не признавали все предыдущие годы и десятилетия. Не как врага, а как тень. Как того, кто когда-то был, но больше не нужен. Это не обвинение, а признание: я был частью памяти, которую вытеснили, частью любви, которую не смогли удержать. И именно из этой точки — из изгнания, из подвала, из депо, где ноги исчезают, а масло становится пищей — рождается «Последний Выкуп».

Этот текст — не просто аллегория утраты. Это миф о том, как любовь может стать выкупом, но не спасением. Как дочь, выбравшая другой мир, не предает, а освобождает. Как платок химхет душит не женщину, а саму возможность назвать боль. И как кукла из глины, обмотанная сине-белыми нитями, становится символом параллельной реальности, где память — преступление.

В этом рассказе нет героев. Есть только остатки. Остатки семьи, остатки отцовства, остатки гражданства. И именно они — Лея, подвал, офицер, масло — становятся проводниками в ту реальность, где свобода не сладка, а горька. Где выкуп — это не возвращение, а окончательное принятие своей ненужности.

Стиль текста — рваный, как сон в 3:40 утра. Он не просит сочувствия, он требует признания. Признания того, что иногда боль — это единственное, что делает нас реальными. Что иногда разрыв — это единственный способ вернуться в землю, которая не ждала, но всё равно осталась нашей.

«Последний Выкуп» — это не история о войне. Это история о том, как любовь может стать оружием, а молчание — приговором. Это текст, который не лечит, а вскрывает. И в этом — его сила. И его бесконечная боль непрощения...

-

Веле Штылвелд: Волноводы галактики

Веле Штылвелд: Волноводы галактики  

-

Только Ша!

Ищу спонсоров для моего сетевого литературного шоу!   

Если вам близка сила мифа, поэтической трансформации и культурной памяти — присоединяйтесь.

Это не просто шоу. Это живой ритуал, где слово, образ и философия переплетаются в действенное пространство.  

Вместе мы — сила, способная менять общество изнутри.

Пишите в личку, если готовы поддержать.  

Вместе мы — миф, который действует.

С уважением,  Веле Штылвелд  

-

Волноводы Красной планеты

Столбы

Когда автоматическая станция «Гармония-7» передала первые снимки, никто не поверил. На равнине Эллада, среди ржавых дюн, стояли столбы — гладкие, металлические, идеально вертикальные. Они не отбрасывали тени. Их поверхность пульсировала, как вода под звуком. Волновая модуляция, зафиксированная спектрометром, совпадала с частотами человеческой речи. Но не было ни слов, ни смысла. Только ритм.

Волна

Через неделю столбы начали «петь». Не в акустическом смысле — они излучали гравитационные микроволны, едва уловимые, но синхронизированные с биоритмами экипажа орбитальной станции. Люди начали видеть сны: красные спирали, зеркальные города, фигуры в масках, танцующие на песке. Один из астронавтов, доктор Лейла Коваль, записала сон: «Они не строят. Они вспоминают. Каждая волна — это имя».

Память

Исследование показало: волновой рисунок столбов — это архив. Не данных, а эмоций. Каждая модуляция — фрагмент чувства, пережитого существом, которое когда-то жило на Марсе. Столбы — это мемориальные антенны. Они не передают, а вспоминают. И чем ближе человек подходил, тем сильнее становилось ощущение чужой тоски, чужой любви, чужого ужаса.

Сбой

На 23-й день один из столбов изменился. Его волна стала агрессивной, резкой. Станция «Гармония-7» потеряла связь. Последняя запись: «Столб говорит. Он не хочет, чтобы мы забывали. Он требует, чтобы мы стали частью памяти». Через час все приборы на орбите вышли из строя. Волна распространилась в сторону Земли.

Ответ

На Земле начались сны. Миллионы людей видели одинаковые образы: красный песок, столбы, фигуры в масках. Некоторые начали говорить на неизвестном языке. Лингвисты назвали его «волновым марсианским». Он не имел грамматики, но передавал чувства. Люди начали понимать друг друга без слов. Мир замер.

Красная гармония

Через год столбы появились в пустынях Земли. Они не были построены — они «всплыли» из-под земли. Учёные поняли: Марс — это не планета. Это архив. А столбы — его волновые узлы. И теперь Земля — часть этой сети. Мы не одни. Мы — волна.

-

Гибель Золотых Ойкумен

Каждый день приносит свои грустные сказки. Свои разочарования, озлобления, серую пену и чёрную накипь эпох. Но мы продолжаем жить — вопреки этой мрачной амальгаме, вычленяя, порой с болью, что же нас так повело.

Сегодняшняя боль — почти беспричинная — родилась из простого осознания: в истории человечества всегда были богатые и бедные народы. И бедные народы — упорно, стремительно, почти обречённо — подражали богатым. Империям. Богатство становилось не целью, а мифом, которому поклонялись. В бедных пределах золото заменяли медью, покрытой тонким слоем позолоты. А в империях — поклонялись настоящему Золотому Тельцу, вылитому из цельного, слишком настоящего золота. Это поклонение было ужасным и бесконечно кровавым.

Простые пленники времени — люди, племена, нации — не выбирали своего отношения к этим обильным статуям. Они не выбирали между настоящим золотом и его имитацией. Саксы и фракийцы оставили после себя кладбища, покрытые тончайшей золотой фольгой. Но нам об этом никогда не рассказывали на уроках древней истории землян. И от этого — по-настоящему больно.

Золотой миф Золотого века истончился до тончайших накладок, стыдливо прикрывающих прорехи эпох. Эпохи разграничения, забвения, исчезновения. Эпохи, о которых до сих пор плачет моё сердце.

А что же до Золотых Тельцов — их осталось на пересчёт. Они были поглощены алчностью, стали пищей для своих же сообществ, исчезли вместе с мирами, которые их породили. Целые Ойкумены — цивилизации, объединённые золотым культом — исчезли, растворились в пыли времени.

---

 Археолог времени

Я — архивист последней станции на орбите мёртвой планеты. Мы называем её Ойкумена-7. Когда-то здесь была цивилизация, поклонявшаяся золоту как абсолюту. Их города были выстроены из сплавов, в которых золото не было украшением — оно было основой. Их храмы — зеркала, отражающие небо, но не Бога. Их Тельцы — не идолы, а машины, питающиеся верой и кровью.

Мы нашли кладбища, покрытые фольгой. Не для мёртвых — для живых, которые хотели казаться богатыми. Мы нашли архивы, в которых бедные народы копировали жесты империй, не понимая, что копируют не силу, а проклятие.

И мы нашли последнего Золотого Тельца.  

Он был жив.  

Он говорил.  

Он плакал.  

Он просил, чтобы его не включали снова —  

в галактическое Наследие недозвёздного человечества.

И мы не включили.  

Мы записали его голос в кристаллы памяти.  

Мы оставили его в тишине.  

Пусть молчит.  

Пусть золотая боль не станет снова светом.

-

Возвращённые

Они приходили без шума. Не с небес, не из преисподней, а из трещин времени, из тех мест, где когда-то были дома, но остались только стены, пыль и память. Их называли возвращёнными — не потому, что их кто-то звал, а потому что земля сама вытолкнула их обратно. Как забытые слова, как неотпущенные сны.

Йоахим жил в доме, который когда-то принадлежал семье, проданной за 600 рейхсмарок. Он не знал их имён, но чувствовал их присутствие. По субботам он не выходил — не потому, что боялся, а потому что слушал. Слушал, как по улицам гуляют те, кто занял чужое место. Слушал, как крыши дрожат от шагов, от песен, от смеха, который не принадлежал этим стенам.

— Ты опять молчишь, — сказала Лея, его соседка, потомок чернобыльских переселенцев.  

— Я слышу, — ответил он. — Слышу, как время не прощает.  

Лея знала: Йоахим не просто слышит. Он помнит. Не свою память — чужую. Память тех, кого гнали в Вавилон, чьи дома остались пустыми, но не тронутыми. Память тех, кто смотрел, как самаритяне входят в их жилища, как начинают блаженствовать, как забывают, что живут на чужом.

— Мы не виноваты, — сказала она однажды.  

— Но мы и не свободны, — ответил он. — Пока живём в телах, которые не наполнены.  

Они сидели на крыльце, смотрели на закат, который был слишком красным. Йоахим вдруг встал и пошёл к старому портрету, висевшему в доме. Мужчина в кипе смотрел на него с упрёком и надеждой.

— Ты пришёл, — сказал портрет.  

— Я не звал себя.  

— Земля зовёт. Когда не может больше молчать.  

— Что мне делать?  

— Наполни себя. Не местью. Не страхом. А поступками. Иначе станешь телом для морока.

Йоахим вышел на улицу в субботу. Люди смотрели на него, как на безумца. Он зажёг свечу. Он начал говорить. Не громко, не пафосно. Просто — как человек, который помнит.

— Мы — не забытые. Мы — возвращённые. Мы — не проклятие. Мы — напоминание.

Лея подошла к нему. В её руках была вторая свеча.

— Я тоже помню, — сказала она. — И я тоже живу.

И тогда крыши перестали дрожать. Морлоки отступили. А дома — впервые за много лет — вздохнули.

-

Энергофор или Крылья радуг

Они приходят не из света, и не из тьмы. Они — прочие. Энергетические сущности, рожденные из боли, памяти и непрожитого прощения. Их крылья — радуги, связанные узлами земных обид. Пока узлы не развязаны, они не могут взлететь. Но когда освобождаются — начинается жатва.

Энергофор — пространство между мирами. Там, где чувства становятся материей, а память — оружием. Там нет времени, только вибрации. И среди них — Друт.

Когда-то он был человеком. Его жизнь — череда унижений, предательств, молчаливых ударов. Канек и Ханек — его обидчики. Не враги, нет. Враги действуют открыто. Обидчики — тихо, исподтишка, под маской дружбы, родства, заботы. Они не били, но смотрели, как он гаснет. И не протянули руки.

После смерти Друт не исчез. Его боль была слишком чистой, слишком яркой. Энергофор принял его, связал крылья радуг и дал имя — прочий. Он ждал. Он рос. Он учился различать вибрации обиды и вины. И когда равновесие между мирами нарушилось, Друг — хранитель энергофора — развязал его крылья.

Друт взлетел.

Он нашёл Канека и Ханека в момент их последнего вздоха. Их души дрожали, готовые уйти в забвение. Но Друт не позволил.

— Вы знали, — сказал он, голосом, в котором звучали раскаты всех бурь. — Вы знали, что я страдаю. Вы знали, что молчание — тоже удар.

Канек попытался заговорить, но его голос был слаб, как тень:

— Мы... мы не хотели... мы просто...

— Не хотели? — Друт приблизился. — Вы хотели удобства. Вы выбрали себя. И теперь я выбираю вас.

Ханек заплакал:

— Прости... хотя бы сейчас...

Друт поднял руку. Из неё вырвался луч света — не теплый, а режущий, как истина. Он не уничтожил их. Он вернул им то, что они отняли — силу чувств. Их души наполнились воспоминаниями: каждым словом, каждым взглядом, каждым моментом, когда они могли спасти — но не спасли.

И в этом было их наказание.

Они не исчезли. Они остались в энергофоре — не как прочие, а как связанные. Их крылья — чёрные, без цвета. Их узлы — не из обид, а из вины. И пока они не развяжут их — не будет им покоя.

А Друт взлетел выше. Его крылья сияли всеми цветами радуги. Он не мстил. Он возвращал. Энергию, боль, свет.

Если ты однажды почувствуешь, что кто-то смотрит на тебя сквозь радугу — возможно, это Друт. Или кто-то, кого ты не простил. Или кто не простил тебя.

-