Веле Штылвелд: С боку припёка, часть шестая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть шестая

Ирина Диденко: Графика

Сегодня, очень много успешных девушек  пишут свой путь, который сводится к поиску хорошего места, хорошего достатка, даже - при самых рисковых для себя вариантах. Чем более рисковые темы и варианты случались со мною прежде, тем  более явственным становится тот книжный джем, который сам по себе является, вообще, странным, но хорошим словом.
Это тебе и есть то сокровище, что остаётся на дне колодца, даже самой скраденной и неглубокой души. Это, только рачительные американцы, в надежде на лучшее, полагаются на то, что джем  и есть - не только подземные, но и глубинные сокровища любого пространства и времени.
А что делать нашим литературным скромницам и любимицам у обтянутых скотчем кривых зеркал нынешней полувоенной жизни?
Разве что, им только и остаётся отстаивать свой внутренний джем, не имея за душой духовной ни гроша – и, естественно – ни шиша.  Вот они и выдумывают всяческих себя на пустом – собственно – месте, и выпячивают себя же перед зеркалом мира, просвечивая насквозь – ну, не так чтобы –  плоскость деяний, а то, отчего можно было бы чего и за голову взяться – всяческие эфемеризмы…
Ведь, одних уже этих эфемеризмов о том, что  такая у них сегодня игра, для самой игры в окрестную жизнь в феерических чёрно-белых плащах, уже не хватает.
И тогда им туда уже больше не хочется, потому что в повседневной жизни больше нет никаких черно-белых плащей – хоть на чёрной, хоть на белой подкладке, как уже не существует и прежде сведённого до минимума и института американских краснокожих вождей, сплошь воспитанных в правительственных исправительных интернатах. С заранее известным числом в 357 номинаций. При этом, в каждом из этих  детей аборигенов за пользование при общении коренным язычьем заставляли есть хозяйственное мыло, чтобы -  хотя бы, подобным образом – поотмывать им языки.
В нашем киевском интернате всё было проще. На уроках номинально звучал только украинский язык, но тут же - на переменах – уже только русская речь.
Это и был фантастический мир попеременно чёрно-белых плащей: то на  атласно-белой, а то – на грубо чёрной подкладке. Со всяческими подслушками и подглядками, доносительством и ложным попустительством по мелочам. Вот разве что только за идиш могли по-настоящему заставить жрать хозяйственное  мыло. Так и формировалась имперская советская нация.
Но, наступало время, и все интернатовские выпускники становились матерыми столпами общества и мастерили свои собственные колодцы времени, в которые пытались столкнуть всех рядом идущих.
И те, кому это хорошо удавалось, тот и был впереди колонны всей – и по жизни, и по судьбе. Так что все мы играли в детстве в чёрно-белые плащи до тех пор, пока не выворачивались наружу: кто атласно белым, а кто  и грубо чёрным колером – и уже навсегда. Вот такие из нас получались киевские индейцы. А по сути  – нанайцы на пограничном фронтире: кто имперцем, кто еврейцем, кто украинцем…
Я опять стремительно переношусь в ту самую запредельную мою вторую квартиру, которая начиналась – стык в стык – сразу за фронтальной стеной моей достаточно большой реальной домашней комнатой, за которой начинался виртуальный нездешний мир.
Там кто-то  до сих пор   крутит старинные диафильмы, словно запуская какой-то прежде неведомый мне мир. Это  – такой вот себе – нездешний оператор… И вот тебе, пожалуйста, те же гардины, те же комнаты пятидесятых, та же ветхая мебель, как и в моих прежних снах. Но – на минуточку – мебель здесь явно добротнее, и стены более обжитые. И это не моя квартира, и не квартира моих предков.
На самом деле – этот  виртуальный квартирный мир, принадлежит усопшему Тимуру Литовченко, и мне следует повнимательней посмотреть на этот ушедший мир, в который я перебрался только временно жить. Правда, только затем, чтобы понять:  а почему здесь жить как бы  можно, а в моём подобном же мире жить просто нельзя, настолько он ветхий и отстраненный.
От наших повседневных миров отторгались в вечность обетованную только какие-то мелочи. Но, всё оказалось, что  всё здесь достаточно проще - ни сам Тимур, ни его Ленка, до самой внезапной ковидной смерти, никуда с насиженного места не уезжали, и даже после их почти синхронной внезапной смерти за этим миром до сих пор смотрит мама Тимура.
И они там сами бывают, и изредка, но регулярно наводят некий порядок: ведь кому-то всё ещё нужны написанные Тимуром книги, и даже рукописи, но - больше всего -  очень востребованы каталоги каких-то прежних достойников и чубатых ратоборцев.
Сам я просто никак не пойму, как это получилось, что только этим и остался сам Тимур значим, но и здесь всё понятно: люди просто измучены, испорчены дурным отношением друг к другу, и им постоянно необходимы некие третейские судьи, особенно те, которые занимались неким национальным прошлым.
Тима и Лена этим занимались вполне плотно и со знанием дела: создавали и вели каталоги и перекрёстные таблицы усопшего воинства запорожцев, чем и заполнили мир, который остался после них на земле.
А вот в моей такой же квартире с льняными гобеленами навсегда поселилась гулкая и ветхая тишина, – ведь жильцы, прежде наполнявшие её звуками, навсегда выехали из неё прочь: и баба Ева, и дед Наум,  и младшая Тойбочкина сестрица Адочка – прямо  из глубин их патриархального Киева, в странно модерновый Чикаго, откуда и перешли в вечность.
Вот почему так и не прошли ко мне из этой вечности: ни продольные, ни поперечные волны отголосков нашей совместной родовой памяти.
Для тех, кто толком так ничего и не понял,  сейчас объясню: в детстве время обычно растекалась продольно, но – с годами – и  особенно теперь  – понеслось поперечно, и вот то, во что можно было врезаться ещё в недавнем вчера, сегодня оказалась за странно непреодолимой прорвой: за огромным разрывом времени, памяти и пространства.
И вот, для меня, этот разрыв уже более непреодолим. Он теперь стал только сухой констатацией фактов.
А вот квартиры, – а я сегодня начинал с них – так вот – вчерашние квартиры, как и все иные вчерашние миры, где-то, да и остались: либо - до сих пор тёплыми, как Тимура Литовченко, либо – остуженными навсегда, как мой собственный мир.
Всё дело здесь в том, что мой исход из моего древнего Игупца начался очень рано, когда меня,  с самого детства, на двадцать лет выгребли в круглосуточные ясли, круглосуточные детские сады и  – наконец – в интернаты, а к ним ещё на два года в армию.
То есть, я – практически с трёх до двадцати двух лет –  был изгнан из своего мира, и больше никогда не хотел в него возвращаться. Потому что именно там  был я однажды  предан – едва ли почти не от рождения –  и уже на долгие десятилетия. И даже мать моя в том мире была мне, как бы, – двоюродной теткой, и – скорее – чисто внешне я больше слышал о ней, как о фривольно порывистой женщине, чем, как о моей собственной безмерно любящей меня матери, и – к сожалению – как о женщине фабричного поведения и вздорных привычек.
Однако, как только мать заболевала, всё связанное с её уходом и достойным досмотром тут же падало на меня, едва ли не со времени её первых криминальных абортов. Так что,  услышав впервые то, что мать находится в больнице и в очередной раз меня не заберёт на выходные с моего интерната, я  стоически оставался с детьми, судьбы которых были также вывернуты наизнанку, о чём, впрочем, они уже и не тужили, а начинали строить свои миры из эрзац-подложных элементов  какого-то – не свойственного простым домашним людям –  lego. И, поверьте, у нас что-то да получалось, но, правда, не всё и ненадолго.