Веле Штылвелд: С боку припёка, часть седьмая

Веле Штылвелд: С боку припёка, часть седьмая

Ирина Диденко: Графика

Why not? Почему так и не переплелись мелосы двух древних народов Украины - украинцев и евреев почему украинские и идиш мотивы рассекались по разным кисейным бережкам молочных рек Украины? почему до сих пор ни один украинский композитор: ни украинец, ни еврей не сшил два эти мелоса? 

Зато очень важно, раздувая щеки едва ли не попёрдывая срамными словами, умалишённые черносотенные  тётки осуждают парту Эрисмана из моего детства только за то, что она была в их мире будто бы бельмом на глазу, мол, сидя на печи, лучше бы было жрать калачи, а не какие-нибудь халы с коврижками. Вы почувствовали иронию?

Лично я считаю, что создание творческих самобытных коллективов в Украине, работающих совместно на идиш и украинском языках, ещё впереди. И это очевидно после того как и Луис Дефюнес плясал фрейлакс, и Шарль Азнавур делал микш на французском, армянском и идиш, и только мы в Украине вечно срались мирами, и срёмся до сих пор, и ждём своих интернациональных мариусов петипа, и от того на душе кошки скребут. Ведь мы живём совместно  на этой земле уже не одно столетие.

В моей семье было три носителя языка идиш: баба Фира - моя милейшая прабабка, непрестанно ворчавшая на идиш кроме одной русской поговорки: «писала писака, не разберет и собака». Она же, по определения деда Наума - отчима моей мамулэ Тойбочки - мадам Вонс - "знающая", и баба Ева она же Хана Кальмовна дочь бабы Фиры и жена второго своего мужа кавалера двух орденов Славы узника Гулаг'а Бориса Наумовича Федоровского, примкнувшего к лагерным блатным и имевший персонально благодарности от маршала Жукова.

- Вот так шмок, - в их общем понимании соотносился с нынешним рукожопом, или традиционным никчемой, то есть это слово имело ярко выраженный иронизм. Чаще всего дед Наум награждал  этим словом людей бездеятельных.

Не надо копаться в филологии там, где слово под себя прокопала трудяга жизнь Моя же мать Тойбочка любила идиш скрытой любовью, и, случалось, в сердцах говаривала:

-  Мой Витька шмок! 

В том и было мое первое семейно-принародное писательское признание. Сам я  был признан в семье литературным шмоком, которого, по определению Самуила Яковлевича Маршака, непременно похоронят за счёт общины, как знатного рукожопа от сохи народной...

Но бедняцкая еврейская киевская семья, в лице моей буйно темпераментной мамулэ предала меня и сбросила в черносотенный киевский интернат.

Исторически слово «шмок» в 19-20 веках находилось в табуированной зоне идиша, означая мужской половой орган (с пренебрежительным оттенком).

Если  слово поц на  идиш - это строго половой член, то в русском языке это уже сленговое слово, употребляемое как в ироничном, так и в пейоративном (негативном) значении. Широко распространено в одесском и некоторых других южных говорах. В идише, откуда оно было заимствовано русским языком, слово "поц" является обсценным (табуированная лексика).

За употребление слово "поц" можно было схлопотать, а за слово " шмок" - ни-ни… Его не знали и не понимали интернатовские училки.

Исключительные особенности киевских учительниц младших классов представляли их удивительно волшебные и безумно красивые длинные волосы, которые они всячески лелеяли и трепетно холили. В том числе случалось и на уроках. Дав своё наставническое очередное задание нашей нерадивой братии, они прямо за учительским столом начинали распускать и перебирать свои роскошные косы и особенно пряди, упавшие им на нос. По крайней мере, с этим Шкиде повезло дважды. Первый раз ещё до интернета, в первом классе общеобразовательной средней школы, но ни полноценного образа, ни имени первой его учительницы почему-то в памяти не сохранилась. Зато сохранились в памяти её роскошные косы.

И, ладно, это были бы последние косы, которые Витьке пришлось запомнить в свои детские годы. Но нет, был и второй раз, когда с косами повезло тёти Стерве, которая регулярно лелеяла их во время наших интернатовских самоподготовок, когда все мы строго и обреченно сидели за своими домашками, и пыхтели над домашними заданиями, к чему нас  сподвижнил, как минимум, школьный дневник, с многочисленными заданиями на завтра, для чего внутри наших старинных по нынешним временам партах Эрисмана лежало огромное количество учебников, которые поглядывали на нас блеклыми сокровищами Алладина.

 При этом каждому интернатовцу полагался свой особый комплект обычно из тринадцати-пятнадцати учебников.

У всех это были внешне приятные почти новые, а то и вовсе новые учебники в красивых школьных обложках, но у Кольки Чмыхало с этим было проблема. Его учебники были разысканы мстительными библиотекаршами по всему библиотечному хранилищу специально для Кольки, поскольку только они были особо узнаваемы, ибо просто не узнать их было нельзя, так как все они были сплошь расписаны Колькиными особыми иероглифами жирного чернильного цвета.

И порой их было так много, что они просто заливали собой целые типографские строки, и к Кольке то и дело приходили пытливые одноклассники, как в некую кунсткамеру музейного образца.

Правда, и сам Колька за показ своих учебников с них платы не брал, ну и без толку за просто так никому не показывал.

- За просмотр гони талончик за «троечку». Можешь подогнать талон «хорошиста», только талон отличника мне не давай. Никто не поверит мне с ним в счастье такое….

Теперь кое-что поясню: наши учителя играли с учениками в особую игру. За активность на уроке и оценку три полагался синий талон. За предметную четверку – желтый, который ценился в два раза дороже, а талон отличника против талона троечника ценился уже по тройной цене. За неделю надо было набрать не менее пятнадцати балов, чтобы в пятницу в актовом зале посмотреть какой-нибудь отпадный сказочный кинофильм. Если честно, то это работало, и Колька регулярно посещал недельный киносеанс.

Во время пятничных киносеансов он просто научился отключаться и медитировать, в то время как в иные не выходные дни  все два часа самоподготовки он с обречённым лицом мученика которая всегда что-нибудь вспоминал.

В отличие от Мелкого, казенного, доставленного в интернат прямо из  детской комнаты милиции, Шкида был приведен сюда своей собственной, увы, малопутевой и почти неимущей еврейской матерью, что во все времена считалось бы нонсенсом. Но в истории совка еще до Шкиды существовал небезызвестный еврейский почти сиротский отпрыск Леонид Пантелеев, который создал, как это ни странно, республику Шкид.

Это детское сообщество случилось во времена Хрущевской оттепели и о нём просто забыли во времена брежневского застоя. Так вот самого Шкиду ещё в 1962 году просто взяли и привели в эти стены, которые оказались для  него прямо в актовом зале, интернированной цитаделью на целое десятилетия украденного у него детства.

В том памятном и почему-то совершенно красном от окрестного панбархата помещении, где и окна и стены были просто жирно заретушированы этой тканью, прямо на стульях лежали первые для него, и такие как у него, вещи, к которым следовало подойти друг за другом после тюремного оболванивание по ноль парикмахера, отчего многие домашние малыши горько плакали и даже пытались биться в конвульсиях. Но это не проходило…

По указанию для каждого из них нового классного воспитателя надлежало обрядиться в те казенные шмуткис, которые отныне были им выданы и занесены в индивидуальные вещевые аттестаты.

Ту же к ошарашенным малышам бойко подходили предупредительно строгие старшеклассницы, и уже они к каждой вещи пришивали особые бирки с подписанной хлоркой фамилией, а затем сбрасывали все прежние вещи в один общем мешок вне зависимости от того чистая или нет была та или иная одежда.

 Тут же всё это отправлялись в общую всеинтернатовскую постирушку, а старшеклассницы дежурно уже брались за малышей, разводя их за руки по классам. 

Самого Шкиду за руку взяла шестиклассница Женька-ёжик и привела его во второй «В» класс. С этого всё и началось…

Запомнилось, что у Женьки было тело грубого, но рыхлого мальчишки – полу-атлета, полу-тётки. Но особенно запомнились Шкиде её наколотые пальцы на обеих руках: на правой было выколото на четырёх пальцах – Женя, а на пальцах левой руки естественно было выколото побуквенно слово ЁЖИК. С этого следовало, что перед ним и каждым пацаном этого кефирного заведения стояла всамделишная Женька ЁЖИК. По-другому девочка называть себя запрещала, и тут же показывала свои крепкие, напрочь сжатые кулаки и предупредительно говорила:

- Ещё одно кривое слово и заряжу в дыню! – Эта её  угроза звучала убедительно, и оттого Женьке верили на слово. 

К Шкиде Женька отнеслась по-покровительски и сразу предупредила:

- Малявка, если кто тронет тебя, обращайся...