цаб-цабе.... цаб-цабе... йоп!

цаб-цабе.... цаб-цабе... йоп!

• я был рожден в пору скудной либеризации совка в киеве образца 1954 года с пролонгацией в изгои... не дождались... падал, да падал! но вставал на ноги и продолжал жить дальше, потому что верил в себя, хоть рамсы с географией мне явно попутали...

мог родиться в крыму, чутьбыло не купил квартиру в донецке, но жить в берлине не стал бы, а париж просто потряс, тогда как прага и иерусалим воспринял по шкале не выше житомира....
СКОРБНАЯ ОБЖОРНАЯ ПЕСНЯ

Я с детства ужасно объелся конфет, а те, кто не ели,
теперь говорят, что их попросту нет до прошлой недели.

Я с детства от пуза объелся хурмы, а те, кто не нюхал,
теперь сомневаемся в том, что и мы – ни рылом, ни нюхом.

Я с детства по горло наелся халвы – на гривенники сходу,
по сведеньям впрок расторопной молвы до прошлого года.

Я с детства поверил нелепым словам и ползал на брюхе,
и зрел, как ничтожный пропойца и хам, на радость марксистской науке.

Теперь я, конечно, ни короп, ни бык – самец в чёрном теле,
работный и хитрый толковый мужик при бабках и деле!

• В два часа ночи 21 августа 1968 г. советский пассажирский самолет Ан-24 запросил аварийную посадку в пражском аэропорту Рузине. Диспетчеры дали добро, самолет приземлился, из него высадились военнослужащие 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии, дислоцированной в Каунасе.

Десантники под угрозой применения оружия захватили все объекты аэродрома и начали прием транспортных самолетов Ан-12 с подразделениями десантников и военной техникой.

Транспортные Ан-12 садились на полосу каждые 30 секунд. Так началась тщательно разработанная СССР операция по оккупации Чехословакии и закончилась т.н. «Пражская весна» — процесс демократических реформ, проводимых компартией Чехословакии под руководством Александра Дубчека.

Тема советского вторжения в Чехословакию продолжает оставаться актуальной и по сей день. В этом году особенно. Большой фоторепортаж о событиях в Праге августа 1968 г.: http://drugoi.livejournal.com/3888900.html

• осколки империи повергают под собой слабых, и тех, кто подставился, и тех, кто при исполнении, и просто патриотов, и просто стариков и младенцев, женщин и отрочиц - всех...

но империя рушится... колоссально и страшно... отгрызая от украины, грузии, молдовы анклавы, крысясь на киргизию, белорусь и казахстан...

как пережить это время... общей рецептуры нет... на каждую нашу боевую единицу новую путин вгоняет две совковые и одну полумодернизированную...


и всё-таки империю ожидает крах... как вавилонскую башню... по преданиям и легендам в верхних ее этажах жили царь, сатрапы, жрецы, мудрецы, философы, и фигляры - пожиратели огня и храмовые проститутки, певцы и фокусники, евнухи и проституты...

наша попса- фигляры, наши доки от конституции - философы, наши свят-отцы всех мастей - жрецы... вавилонская башня всех погребла. мардук распорядился никого не спасать...

погибли и подрядчики столь дерьмовой постройки - нынешние олигархи, и добротные резчики и вышколенные рабы, а простой люд, не допущенный на этажи вавилонской башни остался жив...

правда, его крепко дерьмом башенным окатило, но не накрыло.... окатит и нас... всех! повсеместно....но вот выживем... точно говорю... народ выживет...

помнится, вавилоном дело не кончилось... восстала ассирия... затем империя искандера - александра македонского, затем персия... будет и у нас столетиями дерьмо вариться, но народ будет иметь право отойти на санитарное состояние от деяний новых строителей вавилона...

помните, в вавилоне-20 василия земляка пан философ фобиан был безвинно расстрелян... не похоже, что фобианы двадцать первого века готовы дать себя расстрелять, перемять на кровавую юшку и так вот запросто аннигилировать...

они первыми отвежились на исход из очередной вавилонской башни без чинов и орденков на одном предощущении того, что дальше - жопа.... так что предстоит перетечь в ассирию... арату... армагеддон... но суто по-украински...

так что цаб-цабе.... цаб-цабе... йоп! начался глобальный исход из эпохи полуразвала в полный, но таки конечный развал... имперское в нас перекипело в смолу и серу житейскую...

так что выдохнем ещё не скоро, но непременно и окончательно.... с тем, чтобы начать всё заново... ибо в этом только начало....

*   *   *

Веле Штылвелд: Международная смена или мир без стеснения, пионерская быль

Веня Сеточкин получил в лагере досадно-обидное прозвище “обнаруженец”. И ведь точно – где только Веничку не выносило.

В свои двенадцать курчавый с конопушками мальчуган носил вечно обсосанный на концах, вяло обвисающий на груди фабричный шёлковый галстук, застиранный до свекольного цвета ещё зимой, в интернате.

Летом этот галстук казался почти древнеисторическим ситцевым, и потому самым мрачным и никудышным на весь пятый отряд районного пионерского актива. С него всё и началось.

– Сеточкин, – сказала при знакомстве Алла Борисовна. – В таком галстуке тебе только в дежурства на кухню ходить. Туда мы тебя и запишем: на все четыре – от костра до костра.

– Это не честно! – возразил было Сеточкин.

– А честно пионерский конец равнять с комсомольским, а вместо аккуратненькой подушечки на союзном узле выкручивать танец кобры парнокопытной...

Вечером в палатке мальчишки уже смеялись:

– Слышишь, Веня, твой галстук не танцует по ночам танец кобры на парнокопытном кончике живота?

– Не-а... – вяло отвечал Веня.

– Оно и понятно, – не унимались озорники. – Ведь у тебя, Веничка, мягкий кончик.

– А то, подумаешь, вы особые жеребцы!..

Прервал общий трёп физрук Георгий Иванович, зашедший в палатку с “летучей мышью”, и за раскрытие темы галстучных и иных мягких кончиков отправил всех шестерых диспутантов хлорировать пустовавшие в это время окраинные Ме-Же, куда уже через пару дней, сразу после танцев, совершенно осмелев, наравне с мальчишками ходили все лагерные девчонки под непременный полонез Огинского. Свою собственную партию на губах исполнял в унисон со встречными-поперечными каждый.

А в тот первый вечер что-то щелкал себе и всем певчий дрозд, и под его феноменально-природную партитуру у нерасторопного Венчика при совершенно необъяснимых обстоятельствах именно в “Же” слетели в крайне правое бетонированное очко слабо державшиеся на потных заушинах и липком от стыда кончике носа большие плюсовые очки.

Ревнитель пионерской морали физрук Георгий Иванович, тут же прозванный за время отсутствия Гошей-в-хлорных-калошах, ушёл за пожарным багром, а потом в кромешной темноте при слабом свете всё той же “летучей мыши” уже сам дядя Миша – опытный лагерный истопник и бывалый сантехник долго багрил и пытался поддеть “тии чортови окуляры”. При этом дядя Миша посылал всех “на кульбабу” и смачно поминал всё тот же кончик живота, но уже в выпукло-отвердевшей внеконкурсной номинации.

Старшая добрейшая медсестра Клавдия Львовна после промывки водопроводной водой дополнительно вымыла очки ядовито-жёлтым фурацилиновым раствором, как будто Веничкины очки внезапно прихворнули на “говняную” простуду, и даже продезинфицировала затем их спиртом, налив при том по рюмашке, естественно, и себе, и дядя Мише, и Гоше-в-хлорных-калошах.

В расположение отряда из всех проштрафившихся мальчишек Венчик возвратился последним. Сверстники и сверстницы давно уже сладко спали и сопели себе в две дырочки. Только из крайней палатки отрядной Аллы Борисовны шли тихие проникновенные стоны под настоятельные просьбы-мольбы педагогически нерадивого физрука.

– Алка, стерва, пусти! – сипло басил недавний морализатор.

– А вот и не пущу, Жорочка! – строго, но затем почти ласково отвечала Борисовна. – А пущу, так не отпущу, – говорила она уже плотоядно. – Да пускаю же я тебя, глупого, – в голосе начинали звенеть уже капризные нотки. – Ты только больше не берись воспитывать моих маленьких глупых зайчат! Я сама как следует воспитаю... Ой, та-ю... Ю... А-у... Ы-у... У... – дальше голос отрядной засосало нечто, что внезапно затрясло щитовой корпус палатки и даже окрестные ей берёзы.

Далее в палатке отрядной ритмично заскрипели пружины кроватной сетки, плотно придавленные парой матрацев и взгромоздившейся на них промискуитетно-комсомольской парой погнавшей на всех парах распугивать мирно дремавших на берёзах глупых летучих мышей и странно поразив далеко не глупого мальчугана…

– Бог дал за окнами свет, дамы и господа!..

– Далеко не сегодня... Далеко не сегодня. Мешки и смешки начались в 1968 году. В лагере пионерского актива над Днепром...

...Словацкий пионерский отряд подвезли к лагерным воротам в пятом часу утра. Словаки и словачки в белых канатье из, конечно же “французской соломки” разбрелись маленькими группками по всему лагерю, спящему и приверженным светлым молочным эргрегором детских счастливых снов. И только немногие “жаворонки” повысовывались из палаток затем, чтобы, протря свои сонные глазки, увидеть ещё одних соцлагерных иностранцев. Им-то и показалось, что на отдельной лагерной территории в самый разгар солнечного пионерского лета открылся грибной сезон.

На деле же девчушки и мальчуганы в бело-сине-красных галстуках из Броно выглядели более статно и менее драматично, чем их советские сверстники.

Юные чехословаки навезли с собой 50-граммовые баночки с куриным паштетом из Австрии, с которой у центрально-европейской соседки, как говорится, было «Вась-Вась». Привезли с собою импортные подростки-детушки и кукол Гурвинека в комплекте с его стебанутеньким папой. От этих куколок всех немедленно повело – запахло чем-то более мягким, более домашним, чем дико кукарекающие по утрам пионерские радиогорны, от которых под ложечкой у кого только не ныло.

И, конечно же, привезли с собой иностранцы всяческие по размеру колоды затейливых и пикантных игральных карт с порношлюхами явно высшего арийского происхождения, из-за чего именно эти карты, а не фуц-Гурвинеки стали самыми желаемыми сувенирами, после которых по цепким рукам элитно-совковых щенят, активных в своём пионерстве, шли сами молодые словачки, сметанистые на вид, нов бледно-рыжих опалинах густых хлопьев веснушек, разбросанных по всему телу – от самых мочек очаровательных ушек и до пят, где и там их было, что опят придорожных...

Танцуй, танцуй, выкруцай, выкруцай!
Добру пецку не зруцай, не зруцай!
Добра пецка на зиму, на зиму.
Нема кожный перину, перину...

Загремели лагерные лабухи на вечеринках до самой маковки лета 1968-го...

Но до маковки лета и чехословацких событий было ещё далече и все эти русые да русявые, паленные да рыжие Катаржины, Маржечки, Индриги. Ружены, Божены, Иржички и Мадлены пленили сердца лагерных донжуанов, к коим вдруг по случайной нелепости причислили и стеснительного Вениамина, который просто оторопел, когда напротив его палатки поселили, правда, не шесть, как у советских мальчишек, а всего только четыре словачки: две Катаржины, Маржечку и Ружену.

Если честно и откровенно, то самым гадким утенком среди своих сверстниц-подруг выглядела Ружена, но у неё были потрясающе огромные, хотя и огненно-рыжие местами ресницы да еще непомерный рост, ибо от пяток до коленок было в ней росту столько же, сколько у самого низкорослого Венички от пяток и до бедер куда более чем у самой Ружены неузких и рыхлых.

Ружена оказалась невероятно мечтательным и прожорливым существом. Она с искренне добродушной улыбкой принимала угощение киевлянок и киевлян, и поглощала их со скоростью полёта американского космического корабля “Apollo”, так что в места общественного пользования тянуло её чаще других.

А тут ещё совпали у Руженки и Венички “отхожие” биоритмы. (Тот, кто рос в больших детских коллективах, знает – в жизни и не такое случается.) Вот и случилось как-то Веничке нечаянно обнаружить, что в кирпичном простенке между двухполюсником Ме-Же кто-то злонамеренный подковырнул и вышвырнул едва не целый кирпич, отчего однажды встала Руженка перед Веничкой своим “шпалистым” пятнистым тельцем во фрут, чем заставила невинного мальчика онеметь. Более всего же убили его её мощные плечевые веснушки, которые на следующую же ночь приснились Веничке в виде самой настоящей ягуаровой шкуры. Эта шкура увила его собой и с бедным мальчиком случилась поллюция, тогда как по жалобе самой словачки Руженки бедному лагерному слесарю-кирпичнику дяде Мише достался от обеспокоенного начальства отчаянный нагоняй.

Перепуганной девочке показалось, что за ней из-за рыхлой кирпичной кладки наблюдает какой-то отчаянный Джек-потрошитель в странном акваланге старинного противогаза (так живописно были описаны Веничкины очки), который, как бы это сказать по-русски, вполне был готов с большой охотой совершить с нею fuck (ах, это непереводимое слово!) и предпринять насилие, которое она едва ли бы так просто пережила. К тому же с ней уже однажды совершали в предместьях столичной Праги такое же жуткое насилие патриотически настроенные младочехи. От них несло чешским пивом, запахом американских сигарет и какими-то экстремистскими лозунгами.

– Ну что вы! У нас насилие не пройдёт! – свято заверил руководителя словацкого отряда расторопный инструктор из горкома ВЛКСМ. – У нас здесь нет ни младочехов, ни Джека-потрошителя, ни кого бы там ещё, вплоть до “марсиков” (обычно бродивших в одних плавках и прикрывая кожаной деловой папкой головы, но в нужные минуты выставлявшие их в виде одностороннего щита с тем, чтобы за столь импровизированным прикрытием повыворотить на показ своё восставшее вдруг межножие. “Марсики” в ту пору в окрестностях лагеря были, но при вечернем отлове их били смертным боем веслами от байдарок и увесистыми кулаками годованные лагерные физруки, в обычное время трутни и тунеядцы) – Далее следовало и более веское заявление – Мы советские люди! Мы – советский народ. А за моральное состояние советских людей я вам отвечаю конкретно.

После этого дядя Миша брал мастерок, раствор и кирпич и шёл восстанавливать порушенное статус-кво мест общественного пользования точно так же, как совсем недавно багрил из отстойника Веничкины очки. Видно за него и отвечал бравый инструктор, как и за ночную поллюцию Венички, вызванную столь необычной телесной оболочкой длинновязой словачки.

Даже для неё Веничка был кем-то эфемерно недовозрослым, хотя и стал причиной её стойкой сексуальной фобии, от страха которой сам же чуть позже её и вылечил. Просто в очередной родительский день нескладно-костлявую Руженку так никто к себе из элитных деток не пригласил и тогда Руженка сама позвала к себе в палатку столь же одиноко бродившего по воскресному лагерю Веничку и после этого два часа кряду настойчиво и упорно, а временами даже вполне порывисто и страстно учила его целоваться, тогда как где-то рядом в палатке у “золотой” молодёжи гремел портативный ленточный магнитофон расхожую песенку Владимира Семёновича: “...а принцессу мне и даром не надо,//Чуду-юду я и так победю...”

Целовала Руженка Веничку так, как если бы перед ней был не Веничка, а именно столь представляемый в её воображении ужаснейший Джек-потрошитель. Веничка был перед ней совершенно беспомощный, но опытная Руженка не облизывала мальчика как иные девочки карамель, посаженную на деревянную палочку в виде ярмарочного петушка. Нет, Руженка целовала мальчика трогательно, с должным очарованием, ибо губы у неё имели запах пряных альпийских трав, от которых у Венички голова шла кругом. К тому же девичьи губы источали какую-то особую упругую мягкость, которая пружинила в мальчике каждую частицу его юного существа. А, пройдя долгое и настоятельно-профессиональное обучение, он просто опьянел от смеси запахов руты и чабреца, в висках у него застучало кузнечным молотом, а в ушах зазвенели тонкие пронзительные колокольчики. Их губы то и дело свивались в связующем их сущности ритуале, отчего Веничке начинало казаться, что весь он начинает светиться изнутри каким-то странным солнечным светом и наполнятся тонким золотым воздухом...

Но заканчивалась бобина с песенка, в которой “отважный королевский стрелок” “Чуду-юду победил и убёг”, и измочаленные дети разбредались по своим пионерским палаткам согласно отрядной принадлежности. Веничка едва уносил свои подросшие разом ноги. В кармане у него лежали подаренные Руженкой карточные порнографические дивы и даже самый настоящий австрийский презерватив, который в тот же вечер из мальчишеского любопытства испытали на прочность, влив в него трехлитровую банку речной днепровской воды, по поводу чего был собран срочный педсовет, а сам презерватив изъят.

Ни Веничку, ни Руженку никто так и не выдал. Мальчишки стояли на своём и им свято поверили, что они просто нашли этот резиновый “прибор” и, о детская простота, признали в нём шарик, с которым взрослые обычно шли на майские демонстрации. Хотя бы в том, что это “взрослый шарик” мальчишки оказались правы. Им поверили и отпустили... Кого куда. Веничку, понятно, к Ружене. Ведь повторение – мать учения, рута, мелиса, мята, чабрец...

Ему было двенадцать. Немецкому мальчику Вернеру из социалистической Германии. Его никто не стал приглашать к себе в дом. Уж больно славянскими были черты его деревенского лица жителя Лейпцига. Стоял август шестьдесят восьмого... Лагерь пионерского актива на Трухановом острове сделали международным. Били в огромные овечьи барабаны и плясали хору поджарые болгары, мелькали в соломенных шляпах кокетливые акселирированные словачки, гоготали и лопотали на своём страшном фашистском матёрые молодые немцы.

Курт, долговязый тринадцатилетний приятель Вернера, всё время бродил по лагерю в обнимку с рыжеватой конопатой Урсулой, и требовал от неё рабской покорности. Проявления животной раболепности перед подростком были у девочки разнообразными: то вдруг перед обедом она падала перед ним на колени, то вдруг прямо на пляже лезла целовать Курту ноги...

В такие минуты к сладкой парочке тогда ещё незнакомого "Твикс" опрометью неслись руководители группы и переводчик, и что-то страшно строго гоготали над Куртом, пока он не отходил от своих дурацких затей... В такие минуты Урсула клепала на мир своими красивыми близорукими бельмами и по-дурацки шморгала носом. На лице у неё плыла отупело-похотливая, почти идиотская улыбка покорного полуживотного. Из-под махрового халатика выбивались упругие литые шары разжаренного мороженого, от взгляда на которое у многих парней и мальчишек начинали катиться слюнки и жарко пузыриться в штанах.

Продолжался родительский день. Немцев по домам разобрали всех. Кормить вишневыми и мясными варениками и украинским борщом. В лагере остались только старый руководитель (он уже был однажды в Киеве, в сорок первом) и сладкая парочка, да ещё Вернер. Вернера к себе страстно желал пригласить Веничка, но у них на двоих с матерью была одна крайне бедно обставленная комната. В такую комнату администрация лагеря, руководствуясь инструкциями ЦК Комсомола, рекомендовала не приглашать...

А Вернер всё надеялся, что к Вениамину его заберут, а мудрая мать всё не ехала и не ехала... Вскоре после ухода от Ружены (их обоих вспугнули чьи-то настойчиво громкие голоса, вызывавшие мальчишку к приехавшей посетить его матери) под мышкой у Венички оказался роскошный бархатный лев, который и сегодня, почти через тридцать лет, ещё не разлезся и не расползся по ниточкам и ворсинкам... Только львёнок и остался с ним, а Вернера забрала к себе какая-то страшно костлявая восьмилетняя девчонка Кристина, у которой в Киеве был двенадцатилетний живой братишка Максим.

Приехала и уехала мать, и мальчик остался почти одиноко бродить по лагерю, пока не добрел до "немецких" домиков, откуда доносились сначала ужасные вздохи, затем идиотский смех немки Урсулы, а после какой-то разговор, перешедший на уговоры и раздирающий душу вопль.

У палатки с вопившей Урсулой одновременно оказалось несколько советских детей и старый немец Отто. Он резко распахнул полог палатки, и тут все увидели совершенно голую, сгорбленно сидевшую на кровати Урсулу. Прямо на оголенные колени девушки всё время капал зажжённый перед её лицом расплавленный презерватив, а Курт разражался смехом счастливейшего на Земле человека, и всё ниже и ниже подносил к девичьему телу горящую резину.

Так бы и продолжалось всё время – вечность, но тут резко наотмашь, прямо по лицу, Курта ударил Отто. Он набросил на ноги Урсулы байковое одеяло, и только после этого возвратился к повалившемуся в угол палатки молодому садисту и сквозь зубы процедил ему прямо в лицо по-русски: "Жи-вот-ное!". Процедил так специально, что бы мы его поняли... А затем стал бить фашизоидного мальчишку ногами. Он бил его долго. Старый фашист бил молодого, всхлипывала Урсула, и так было до тех пор, пока их не развёл лагерный радист Николай. При этом он бросил:

– Довольно!... Свои фашистские штучки оставьте для себя, ребята, для вашего Фатерлянда, для вашей любимой Германии...

Уже перед закрытием смены, с тем, чтобы оздоровившиеся отпрыски своих родителей выглядели ещё лохматее, их повели помыться под душем. Требовалось отмыть речной песок и заеложенные тем же песочком царапинки. Иных явных поводов не было, разве что пришла директива, что где-то в очередной раз утонул нерадивейший на Земле пионер, отчего был то ли объявлен траур, то ли всеобщая педагогическая перестраховка. В иные годы в лагерях из-за подобной перестраховки иногда не позволяли купаться по несколько дней подряд в самые распрекрасно знойные дни.

Подготовка к походу в душевые оказалась весьма и весьма занимательной и многотрудной. Проверялось и многократно перепроверялось присутствие мыльниц, мыла, банных полотенец и отрядных эмблем, за которыми то и дело носились в палатку старшеньких в отряде девушек – существ основательных и дисциплинированных, среди которых наиболее серьезной казалась выделявшаяся своими зрелыми девичьими формами Данка Ковальчук с огромными серыми глазами и пышной за пояс косой. Она всё время переносила внешнюю суету и распарку вполне положительно, сидя на своей кровати у тумбочки, на которой лежала стопка эмблем и стояло раскладное зеркальце. В зеркальце Данка смотрела на себя внимательно и даже как-то “сурьезно”. На ней был какой-то откровенно взрослый блузон – весьма и весьма декольтированный, появляться на улицу в котором она не отваживалась, но зато в самой палатке чувствовала себя в нём вполне.

Из-под блузона выбивалась огромная и почему-то чуть даже румяная грудь. Такую грудь Веничка однажды уже видывал. Но та первая принадлежала его бабушке Еве и была обычно скрыта огромным бюстгальтером, за которым дедка Наум уезжал обычно на толкучку куда-то в Клавдиево, откуда возвращался пьяненьким и обычно радостно вскрикивал:

– Ева, золотко, меня опять пытались объегорить прямо на примерке, но я четко помнил, что чашечки бюста не должны наползать мне на уши. Те, что наползают мне на уши – это уже десятый размер, а у тебя, либн майс, только, слава Богу, девятый.

Веничку словно заклинило. Откуда у почти его сверстницы “слава Богу, девятый” он так и не постиг, но, увидев, приоткрыл рот и замер перед Данкой “ Додиком Ришелье”. Должно быть, и легендарный основатель Одессы однажды остолбенел оттого же. Но Данка только лукаво улыбнулась и подобно конотопской ведьмы окрысилась взрослой, почти старушечьей рожицей:

– Получил эмблему и брысь! Тоже мне пузатая мелкота... – И хотя Веничку вроде бы и вынесло к остальным суетящимся во внешнем мире мальчишкам, из транса он так и не вышел, в том же таки трансе он и вошел в помывочный предбанник, и очнулся только в теплых как патока руках отрядной Аллы Борисовны. Со всех сторон на него несли девичьи и женские форма, над которыми довлел бюст гогочущей над ним Данки и бедра Аллы Борисовны:

– Бейте его! Это Веничка! Точно придурко!

– Не бейте его, он ведь и точно пришибленный! Лучше завяжите ему полотенцем глаза, а мы его здесь рассмотрим!

– А давайте мы ему бантик завяжем. Правда, с волосиками у него не густо, но хотя бы на шею...

– Стоп, курочки! Нельзя над мальчиком издеваться. – Строго сказала Алла Борисовна. Глазеть он на вас будет не слишком. Я ему уже успела голову намылить. А мыло щиплет глаза. Так что он ничего особого не увидит. А вот если выйдет от нас замазурой всем нам стыд, да и только. Поливайте его, чем можете, и никому об этом ни слова!

– О, я и лейку взяла с собой! А у меня есть спринцовка, а у меня...

– Стоп! Никаких у меня! Много узнает – состарится! Приступаем!..

Сквозь мыльную пену к телу ошалевшего и онемевшего Венички потянулись девичьи пальчики. Они мыли и щипали его, ощупывая как пришельца, выпавшего из пролетавшего над лагеря НЛО, отчего Веничка только всхлипывал и сычал под всеобщую распарку и хохот.

Вдруг, как по команде, все процедура внезапно прервалась. В помывочную вошла пожилая лагерная медсестра Клавдия Львовна, затмившая своими формами и бедра Аллы Борисовны и грудь Данки-Данаи:

– Это надо же так по-дурацки истязать будущего мужичка! Мальчонка не собачонка. Отступитесь, бессрамницы. Где его там трусики, шорты. Наденьте все за него и немедля выставьте за дверь. Пусть парнишка продышится. Это надо не очки, так лобки...

– Что ещё за очки? – поинтересовалась Алла Борисовна. – Не те ли, что побывали в параше?

– Вот дамочка ты при теле, а мозгов ни на грош, – услыхал Веничка уже из предбанника, – зачем же так всё время одного мальчонку горошить. Ты б лучше, срамница, помолчала, а то ведь и о тебе по ночам березы филинам шепчут...

– Что шепчут, что шепчут, что... – раздались нестройно-тихие девичьи голоса. Сам же веничка уже догадывался о чём мог идти этот сказочный перетрёп. Конечно же, о Гоше-в-хлорных-калошах, который в это время мыл мальчиков, в то время как Веничка совершенно распаренный и обестыженный шел в направлении к палатке, где его уже не смущали заброшенные на шиферную крышу палатки шутниками его первые в жизни взрослые на верёвочках плавки.

Он спокойно снял с пожарного стенда большую совковую лопату и, ещё до прихода всей братвы и шаловливых девчат, стащил эти ужасные плавки вниз и зашвырнул их ближайшую мусорку. Отныне он, как и все, будет носиться по пляжу в обыкновенных спортивных трусах, нисколько не стесняясь засветиться своим маленьким, но не гордым слонопотамчиком. Ибо весь окрестный мир далеко далёк от стеснения, так почему же ему себя тем изводить…

…Наутро следующего после родительского дня понедельника, ещё до времени утренней лагерной линейки, чешский руководитель объявил притихшим словацким детям – всем этим русым да русявым, палёным и рыжим Катаржинам, Иржичкам, Индригам, Руженам, Боженам, Мадленам, что их страна находится в состоянии необъявленной войны с Советским Союзом.

Из-за остывшей бани, вечно недостроенной перегородки в легендарном Ме-Же, из-под отдалённых деревянных грибков весь день был слышен плач разделённых запретом на общение разноплемённых славянских детей.

март 1999 г., опубликовано в октябре-ноябре 1999 г.
в журнале «Лель ревью", г. Киев