Веле Штылвелд: Плач по папиным ботинкам

Веле Штылвелд: Плач по папиным ботинкам

Кто обязан просто быть терпилой?

Да никто, пожалуй, да никто.

Жизнь меня по совести судила?

Да, пожалуй нет. как в Спортлото.

-

И тянул яф век пустые лоты,

Фишки и пустые номера,

А ворье, отвратное до рвоты

Грабило усиленно меня.

-

Если стать предложат комиссаром,

Я расстрелы с умыслом введу,

Чтоб ворья до пятницы не стало

Чтоб субботу встретить, как в раю...

-

Только рай не ведомый видам,

Потому я просто марамой

Ради понта на охоту выйду

Поквитаться с мелочным ворьем.

-

Пусть трепещут те, кому так надо,

А моя же совесть век чиста,

В том, что прожил в расторжение ада,

Не сорвавшись головой с моста

-

Это было почти за сорок лет до войны в 1987 году.... Однажды пришло время и на земле умер отец. Узнал я об этом не сразу, вернее после этого прошло несколько месяцев. А к тому же в это время в доме наметился переезд. Здание дома после капитального ремонта собирались превратить в районный роддом, а покуда оно стояло бесхозным и, как часто случалось при советском строе, совершенно не охраняемым . .. Так что мне легко удалось пройти на третий этаж в квартиру номер три, которую прежде называли вороньей лободой из-за того, что жилов ней шестеро соседей, и войдя в две комнаты моих покойных бабки аннушки и отца Николая, я обнаружил звенящую пустоту. Бесспорно, что пропала огромнейшая библиотека, собираемая отцом ещё в конце тридцатых годов от первые полюбившихся им на земле книг  и тех, которые он собирал до последнего дня, несмотря на то что он  был крепко пьющий  товарищ , но к книгам относился крайне свято. Да собственно в квартире  не осталось ничего! Вот только в центре его большей комнаты лежали огромные ботинки 40 последнего размера. И тут я вспомнил, что отец многие годы работал грузчиком в в овощном магазине и часто я его его встречал в синем халате и в такого рода ботинках. Но в последнее время он сломался и тому казалось бы послужило два обстоятельства: первым явилось то, что подняв в очередную бочку с мочеными огурцами, он повредил шейку предплечья - какую-то  там  косточку, которая давала сцепку руки с плечом, и рука бесполезно зависла, а вторым обстоятельством было, то что умерла его мать Аннушка, которая выкуривая случалось суточную норму примы, состоящие из двух пачек в слабом бумажном картоне, всё время при этом она что-то читала или общалась с котами... Но в последнее время больше лежала -возраст был уже  далеко  за 80 и ей хватало того, что оно прекрасно готовила всяческие польские шницеля, чесночный творог с травами и прочие чистопольские вкусности. Ну вот её не стало, и отец оказался на семи ветрах... ещё прежде он перестал ходить к своей старой сожительнице Шурке, объясняя это мне тем, что она, мол, уже не женщина. Вот сегодня мне семьдесят первый год ю́, а я никак не пойму , что же это такое ведь женщина это навсегда по повадкам, по поступкам, по миру ощущениям, по темпераменту.  одним словом я не согласен  с отцом. А вот с ботинками роботяги, замершими со своими тайными письменами у кромки вечности трудно не согласиться.... Мой отец жив, пока память о нем жива.

-

Души города святого...

Киев, январь 2025 г.

-

Городские лица марамоев, 

Иудейских черт седой анклав,

По небу стреляют Громобои,

Будто кто-то им добавил 

Тощие зады, и зуд на ляшках,

Господи, куда бы отползти.

Да пошёл бы это мир на тяжких

В мать иди от нашей стороны.

Хлеб, вино испанское в пакете

Четверть литра с грустью попалам

да горбушка белого в брикете,

В том, что не по вкусу...

 господам.

Чуть кислят вино и хлеб, и лужи,

Медленно кончается январь,

Что прошёл с разрывами, без стужи...

Слава Богу, выжили, Абрам!

Ясен пень, что ты не Абрамович.

Голубень твоих больших глазниц

Смотрит с удивлением сквозь горечь

Трёх военных безобразных зим...

Вновь летят по Киеву ракеты,

Арта бьёт в седые небеса,

Марамои, выживем при этом?

Станем точно верить в чудеса!!

-

Я долго жил и бедным был,

Но вот Господь мне провестил,

Пора тебе, приятель мой, в дорогу...

Ты отдал миру много сил,

Но мир тебя не приютил,

Ну что тут ныть, ступай скорее к Богу...

Аллилуйя, аллилуйя,

Аллилуйя...

Я и ступал бы, но на чем,

Я не владею кирпичом

Запрета на житейском перекрестке.

Давно устал автомобиль,

Который миром провозил

Меня по всяким прочим перекресткам...

 Аллилуйя, аллилуйя,

Аллилуйя...

Я пересел на ишака,

А тот сказал мне:

Пешака

Теперь отныне впредь

Ступай дорогой...

Она избита и пуста,

Прошли по ней, кто жил до ста

И те кто век страдали

Ради Бога.

 Аллилуйя,аллилуйя,

Аллилуйя.

Подонков видел я не счесть,

Но все они с тобой 

За честь

Считали свои выверты удачей.

И только им

К тебе сюда

Не уготована стезя,

Дай мне уйти, иначе я заплачу!

Аллилуйя, аллилуйя,

Аллилуйя

-

Лет 10-15 тому назад кто-то сказал мне, что я спонтанно гениален. Я, конечно, хотел разобраться с этим, но оказалось, что не всё так просто. Друзья уверяли меня, что разобраться с этим легко, но повлиять на процесс и получить от этого благость не получится. Это феноменальный удел очень талантливого человека. Что остаётся? Разве что переименовать факты и определить, что есть что в этом безнадежном месте дней, событий и фактов.

Ну хорошо, есть такая игра — спички. Когда из коробка выбрасывается коробка спичек, и нужно спичка за спичкой вытягивать те, которые не могут разрушить все пирамиды. Как только происходит какое-то движение в пирамиде, амба — отстранись, отойди в сторону, дай поиграть другому.

Удивительно, но мой крепко пьющий отец, после фашистского концлагеря, о чем сегодня никто не рассказывает, умел разобрать первую до последней спички. Как случилось, что в берлинском концлагере для детей и подростков он оказался полуполяк-полуукраинец в еврейском бараке в виде прислуги тех несчастных детей, которых травили и пичкали всяческими безобразиями? Эти дети недолго, но страшно болели, и он ухаживал за ними до последнего часа. Он был самым молодым свидетелем на Нюрнбергском процессе. Он взял в жёны киевскую еврейку, мою мать, а затем Киевский раввин отказал мне во всяческой материальной помощи.

Одним словом, благодаря этому придурку я сегодня конаю. Но несмотря на это, хочу вспомнить, что держало моего пьющего отца на Земле. Он безумно любил польскую литературу, чешскую литературу, американскую литературу, канадскую литературу, а из украинской любил только одного Котляревского:

-

Ся Дива звалася Камила,  

До пупа жинка, там коыла,  

Усю жиночу мала стать,  

Хвостом махала, задом била,  

Могла и говорить, и ржать...

-

Я здесь упускаю историю о том, как мой отец был капитаном каботажного плавания в городе Керчи и ловил черноморские креветки...

-

Ощупанные щупальца бесед,

Отрубленные щупальца удачи,

Для коих я обыденный полпред

Всего того, что делаю иначе...

Уснуть бы, но бессонной вышла ночь...

Сам из себя я скоро выйду прочь...

Отбой, рассвет, Сансет без канделябров,

Дворецкий не припас огня для мавра,

А тот черней полночной синевы,

А та нежней, чем изгнанные сны...

-

Сансет по-американски вроде бы закат...

-

Трудности перевода с душевного языка, когда сама душа как девочка, страстно желаю́щая сладкого от дешёвых подслащеных желатинок до помпезного торта... но выбирать, увы, не приходится в иссушнных марсианских песках да́вно пресыщенного земного человечества. Кто э́того для себя не приемлет, флаг ему в руки вечного душевного безветрия, а с остальными мы двинемся дальше...

-