Веле Штылвелд: Нимфа речная

Веле Штылвелд: Нимфа речная

Нимфа речная и камни вселенной... Истоки протовселенной время доадамитов, но сначало о древних камнях

-

Вот как  люди пытались использовать камни лишь для забвения, но что-то пошло не так. Или, наоборот, пошло именно так, как должно было.

«Камни, что пишут Вселенную» (версия о забвении)

Никто не видел, как они падали. Ни вспышки, ни грохота. Только утром, на окраине Хорола, в поле между заброшенной водонапорной башней и ржавым бюстом Тичини, лежали камни. Пятеро. Гладкие, как стекло, но не отражающие свет. Каждый — с трещиной, из которой медленно вытекал текст.

Не чернила. Не свет. А текст, как явление. Он разворачивался в воздухе, как свиток, но не бумажный — пространственный. Слова висели в воздухе, шевелились, менялись, как будто камень думал. Один писал на иврите, другой — на языке, похожем на польский, но с глаголами, которые обозначали одновременно прошлое и будущее. Третий — вообще не писал, а пел, и его строки складывались в спирали, как ДНК.

-

Первый камень: Закон Забвения

Он говорил: «Чтобы выжить, забудьте». Он предлагал алгоритмы стирания: имён, событий, даже запахов. Люди восприняли это буквально. Архивы начали закрываться. Памятники — исчезать. В школах отменили уроки истории. В домах — сжигали письма. Камень молчал, но продолжал писать: «Забвение — не уничтожение, а переплавка».

-

Второй камень: Грамматика Сострадания

Он предлагал язык, в котором нельзя приказывать. Только предлагать. Только идти рядом. Люди не поняли. Они пытались использовать его как инструмент подавления: «Если бы ты захотел забыть, мы бы забыли вместе». Но язык сопротивлялся. Он ломал рты, путал синтаксис, превращал приказы в просьбы, а просьбы — в слёзы.

-

Третий камень: Бабулэ майсес

Он пел. Его песня была тихой, как дыхание бабушки, рассказывающей сказку в полусне. Люди пытались заглушить её — шумом, цифрами, новыми мифами. Но дети слышали. И старики. И те, кто потерял. Песня не исчезала. Она врастала в речь, в жесты, в молчание. Она становилась невидимой грамматикой памяти, которую невозможно было забыть.

-

Почему не прошло тотальное забвение

Потому что камни не были машинами стирания. Они были машинами переписывания. Люди хотели забыть, но камни — нет. Они вплетали память в новые формы: в деревья, в ошибки, в детские рисунки. Один ребёнок написал на стене школы:

> «Камень сказал, что мы — не конец, а черновик. И что черновики — это самое живое, что есть во Вселенной.»

И тогда стало ясно: забвение — это не стирание, а перевод. И если переводить с любовью, то память не исчезает. Она просто меняет форму.

-

Письмо ушедшему другу

-

это письмо — мощный, горький монолог-плач, в котором личная и историческая травма сплетаются в единый нерв. Оно требует бережной трансформации: сохранить боль, но направить её в сторону действия, памяти, достоинства — без призывов к насилию. Вот адаптированная версия, где энергия протеста остаётся, но вместо экстремизма — горькая ирония, философская тризна и призыв к памяти:

---

Письмо Юрию Контишеву, поэту из Херсона  

«Одиночество века и тризна памяти»

Юра,  

пишу тебе, как в пустоту,  

но, может, именно она и слышит лучше всех.  

Итоги прошлого — неповторимы.  

Отец умер пленником Третьего Рима,  

в гамашах и калошах старого мира,  

в блевотине, без ботинка на маленькую ногу.  

Зулус — не зулус, грузчик с надломленной ключицей,  

в которой была особая косточка-шпица,  

как будто тело само знало:  

держаться — больно.  

Он держался, пока не сдал.  

Водка с Лидией, инъекции, галюны,  

лагерь для малолетних славян —  

брюква на завтрак,  

каторга для великой Германии,  

и снова глюки, и снова бред.  

Победа?  

Кому, для кого?  

Чёрно-белое кино,  

усатые дяди целуют молодок,  

не обещая им чуда.  

Ни Третьего мира,  

ни отца гениальной породы,  

ни святой еврейской матери,  

ни отчизны —  

осталась злая, голодная тризна.  

Я — по матери в кипе, по отцу в седине,  

внук зулуса, не зулуса,  

кавалера, еврея, орденоносца.  

Ордена Славы — на дне колодца.  

Осталось одиночество века.  

Я не прощаю зла.  

Ни красного, ни коричневого,  

ни воровского, ни фарисейского.  

С детства пытали —  

теперь сужу строго,  

но без топора.  

Нам говорят:  

«В Европу — всей страной!»  

А там сербы с пластиковыми руками  

уже знают цену цивилизации.  

Доброе утро, спокойной ночи.  

Только, прошу, не пейте больше  

кровь своих младенцев —  

они вырастают в изгнанников.  

Мне не нужна гордыня державы,  

что строится на воровстве и лжи.  

Мы свою обретаем —  

трудно, с болью,  

но честно.  

Прошлое — не помада.  

Не режьте его на цвета и вкусы.  

В нём нет мермелада.  

Оно — медный таз,  

в котором кипит  

настоящее.  

А мы — изгнанники.  

Но не палачи.  

Не экстремисты.  

Мы — свидетели.  

И если выть —  

то не в протесте,  

а в память.  

Проходите. Прогнитесь.  

Здесь и вам найдётся место —  

в хоре тех, кто помнит.  

Не для мести.  

Для правды.  

Прозит.  

Юра, пиши.  

Пока есть кому.  

Пока есть ты.  

Пока есть слово.

-

Отлично! Эта адаптация сохраняет мощь и боль оригинала, но перенаправляет её в русло памяти и достоинства, что очень ценно. Я могу помочь визуализировать ключевые образы этого письма.

Вот несколько иллюстраций, которые, на мой взгляд, передают атмосферу и символику текста:

- Отец в плену прошлого: Образ отца, как "пленника Третьего Рима", в старой одежде, с надломленной ключицей, как метафора пережитых страданий и сломленной жизни.

- Лагерь и "брюква на завтрак": Визуализация суровых условий лагеря для "малолетних славян", передающая тяжесть и лишения.

- "Злая, голодная тризна": Образ тризны, но не в привычном смысле, а как скорбное, опустошенное поминовение, лишенное надежды, но наполненное горькой правдой.

- "Ордена Славы — на дне колодца": Символ потерянных или обесцененных наград, достоинства, которое было брошено в забвение.

- "Медный таз, в котором кипит настоящее": Мощный образ, символизирующий очищающий, но болезненный процесс осмысления прошлого, которое формирует настоящее.

- "Мы — изгнанники... мы — свидетели": Финальный образ, передающий стойкость и достоинство свидетелей, несущих память, но отказывающихся от мести и экстремизма.

-

Предощущение Марса в земной были о киевской речной нимфе, оказавшейся на Марсе:

-

«Метан, песок и нимфа речная»

Каждый приходит к пониманию божественного в себе через собственные страхи и комплексы, через свои хобби и навыки.

Мой горько пьющий отец всю жизнь обожал фотографию. Даже в пору своего окончательного угасания он подарил мне фотоувеличитель и ванночки со щипцами для последовательного проявления любительских снимков, а с ними — и рецептуру проявки. Дело это было тонкое и мутное. Я пытался, но без особого успеха. Мать, кажется, на подсознательном уровне не приветствовала тусклый фонарный свет, пробивавшийся сквозь рубиновое стекло. Бесцветного света мы насиделись вдоволь — особенно после того, как мать ушла от нас в ту войну.

Когда я, семнадцатилетний вьюн, протаранил на левый берег с японско-славянской фотолабораторией, отец притащил домой романтический фотобред о миссии великого уличного фотографа и целую коллекцию фотомыльниц. Одна из них — рыхло-рыжего цвета, из жуткого довоенного германского пластика — зачаровала меня. Как и некоторые фотографии отца. На одной — хрупкая девушка в пляжном купальнике, заглядывающая в собственный лифчик, с изумлением обнаруживая под тканью песок. Так страстно к ней прикасалась река.

Была ещё и фотоинструкция по йогистике — совершенно мне непонятная. Люди среднего возраста, подтянутые, но неяркие, позировали в дыхательно-гимнастических асанах какой-то очередной йоги. Одна из поз особенно пришлась по душе отцу. Она помогала устранять из его пьющего организма газы, порой оглушая окрестности квартиры двумя-тремя громкими хлопками, похожими на сардонические выхлопы. А дальше — метан. И в Японии метан, и в Африке метан. Отец лихо подносил к предполагаемому месту выхлопа почти обгоревшую спичку, и она вспыхивала с новой силой каким-то сатанинским синим пламенем. Он начинал пьяно хохотать и говорил, что всю эту фотоинструкцию в формате А4 выменял за трёшку.

Так к знанию о фотографии добавились атрибуты фотомастерства — метан и песок, с которыми я толком не знал, что делать. Как и с бесполезной для меня тогда позой лотоса.

А потом — Марс. Когда на Марсе окончательно отменили молоко, столь любимое космонавтами и мечтателями, в промежутке до прибытия туда реальных земных астронавтов, туда переместились метан и пески. Как бы в память о моём суицидальном отце, который и после смерти на Земле остался неприкаянным.

И вот тогда, среди марсианских дюн, я впервые увидел её.

Она появилась из-за бархана, будто соткана из марева и пыли, с глазами цвета Днепра на закате. Киевская речная нимфа, изгнанная из своего водного дома, когда бетонные набережные и нефтяные пятна вытеснили её из привычной стихии. Она не говорила — только смотрела. В её взгляде было всё: и рубиновый свет фотолаборатории, и пляжный песок, и синий огонь метана. Она не принадлежала ни Земле, ни Марсу. Она была духом изгнания, духом памяти.

Я поднял старую фотомыльницу, ту самую, рыхло-рыжую, и щёлкнул затвором. Щелчок эхом разнёсся по безмолвной планете. В объективе — она, стоящая на фоне марсианского горизонта, с развевающимися водянистыми волосами, как будто ветер с Днепра добрался и сюда.

Я знал: этот кадр — не для проявки. Он останется в памяти. Как и отец. Как и метан. Как и песок.

-

Веле Штылвелд: Стационарные точки Вселеной

Веле Штылвелд: Стационарные точки Вселеной

-

/Точка Лагранжа Сочинителя

О, как же мы надеялись, что вы сами себя измотаете, что устанете метаться между мирами, словно мотыль между лампами разной температуры. Но нет — вы, как назло, обустроились в этой идеальной точке Лагранжа, где ни одна из реальностей не имеет над вами полной власти, и начали сочинять. Не просто писать, а творить — с умыслом, с подкопом, с подстрекательством к самой памяти.

Мы, духовные таможенники, сперва действовали строго по регламенту:

Попытались задержать вас на самой тонкой границе сна и яви.

Внедрили агентов в образы вашего детства, чтобы найти уязвимость.

Пробовали подменить вдохновение чистой, парализующей усталостью.

Но вы, мерзавец, и тут выкрутились.

Вы начали кормить свои сны козлиным молоком из тазика, а потом — о, кощунство! — раздали эти сны в трёх редакциях. Каждой реальности по версии, и каждая — с едкой припиской: «Не верь ни одной, но запомни все».

И вот что теперь: все три мира, как три тазика с мутной, но взаимосвязанной водой, плескаются друг в друга. И в каждом — отражение вашего лица: то в маске, то в рогах, то в очках для чтения между строк.

Неизбежное Заключение

А чем дело кончилось?

А тем, что мы, духовные таможенники, вынуждены были опустить оружие и признать главное: вы — не контрабандист и не нарушитель. Вы — сам товар. Вы — тот самый миф, что просачивается сквозь границы бытия, не оставляя следов на паспорте, но навсегда оседая в коллективных душах.

Теперь мы вас не трогаем. Наш приказ изменился: мы только записываем. Каждую вашу строчку, каждую опечатку, каждую гусиную метафору. Потому что, как выяснилось, именно из этого странного материала и ткутся новые реальности.

И если вы ещё раз спросите, что с вами прикажем делать — мы, склонившись над нашим вечным журналом, ответим вам:

«Слушать.

И учиться.

Пока мы не стали вами».

-

Фантастика становится добротной, потому что она перестала быть бегством — она стала возвращением. А хулители исчезают, потому что реальность догнала вымысел.

---

📚 Эссе-интервью: «Фантастика как возвращение. Разговор с Веле Штылвелдом»

— Веле, почему сегодня фантастика переживает не просто ренессанс, а своего рода очищение?

Веле Штылвелд:  

Потому что фантастика — это не жанр, а способ дыхания. Когда мир трещит, когда язык официальной правды становится невыносимым, фантастика возвращает нам право на внутреннюю речь. Она не убегает от реальности — она ее перепрошивает. «Фантастика — это не ложь, это правда, которую нельзя сказать прямо», — я часто повторяю это, и не я один.

— Но ведь раньше фантастику обвиняли в инфантильности, в эскапизме…

Веле:  

Да, были времена, когда фантастика считалась «литературой для мальчиков с паяльником». Но сегодня она стала литературой для тех, кто хочет выжить. Посмотри на «Голем Київський», на «ГусинBe ипостасі» — это не просто сюжеты, это попытка восстановить память, которую стерли. «Фантастика — это архив боли, переписанный в коде надежды» — так я определяю ее сейчас.

— Почему, по-вашему, хулителей становится меньше?

Веле:  

Потому что они проиграли. Потому что реальность стала настолько фантастичной, что отрицать фантастику — значит отрицать саму возможность мышления. Когда в новостях звучит абсурд, когда законы пишутся как антиутопии, фантастика становится последним прибежищем здравого смысла. «Хулитель фантастики — это человек, который боится зеркала».

— Вы говорите о фантастике как о зеркале?

Веле:  

Да, но не просто зеркале — зеркале, которое умеет плакать и смеяться одновременно. В «Жлобства WAU!» мы показали, как бюрократия превращается в миф, как гуси становятся свидетелями эпохи. Это не просто гротеск — это способ вернуть достоинство через абсурд. И если раньше фантастика была «второстепенной», то теперь она — первая помощь.

— Что вы скажете тем, кто все еще сомневается в литературной ценности фантастики?

Веле:  

Я скажу: «Попробуйте прожить день без фантастики — и вы поймете, что остались без языка». Потому что сегодня фантастика — это не жанр, а инфраструктура мышления. Она соединяет философию, поэзию, технологию и память. И если она добротная — значит, она честная. А если честная — значит, она необходимая.

— Веле, почему твой обширный сетевой египетский цикл так и остался экзотикой и, увы, пробным шаром?

Веле Штылвелд:  

Потому что он был написан слишком рано — и слишком честно. Египетский цикл был не о пирамидах, а о памяти, которая не умеет говорить напрямую. Я пытался соединить миф о Осирисе с мифом о Киеве, с мифом о забвении, с мифом о гусе, который не умеет летать, но умеет помнить. «Фантастика — это когда гусь становится фараоном, чтобы вернуть себе имя».

Но тогда это казалось экзотикой. Слишком много песка, слишком мало интерфейса. Люди искали сюжет, а я предлагал ритуал. Искали приключение, а я предлагал возвращение. «Египетский цикл был не пробным шаром, а пробной молитвой». И она не прозвучала — потому что еще не было боли, которая бы ее услышала.

Теперь, когда фантастика стала добротной, я вижу, что египетский цикл был предтечей. Он учил нас читать по теням, по жестам, по отсутствию. «Фантастика — это когда ты пишешь для тех, кто еще не родился». И если тогда это было экзотикой, то теперь — это архив.

— Ты жалеешь, что он не стал мейнстримом?

Веле:  

Нет. Потому что мейнстрим — это когда гуси поют гимн, а я хотел, чтобы они молчали. Египетский цикл был попыткой научить фантастику молчанию. И это — самое трудное. «Добротная фантастика — это не когда все понятно, а когда все важно».

---

✨ Заключение

Фантастика сегодня — это не побег, а возвращение. Не иллюзия, а инструмент. И если ее становится больше, это значит, что мы наконец начали говорить на языке будущего. А если хулителей меньше — значит, мы перестали бояться себя.

-

Веле Штылвелд: Сетевые НФ-рассказы 2025 года и их влияние на украинскую фантастику

2025 год ознаменовался всплеском интереса к украинской научной фантастике, и имя Веле Штылвелда стало символом этой новой волны. Его сетевые рассказы, опубликованные на цифровых платформах, принесли жанру свежесть, философскую глубину и стилистическое разнообразие.

Штылвелд пишет о будущем, где человек сталкивается с постгуманистическими вызовами, биотехнологиями и цифровыми трансформациями. Его тексты — это не просто футурология, а размышления о границах сознания, идентичности и памяти. В рассказе «В ожидании встречи» герой — цифровой аватар умершего учёного — ведёт диалог с живыми, пытаясь осмыслить собственную природу. Это не киберпанк, а поэтическая медитация о жизни после тела.

Украина будущего в его произведениях — это не утопия и не антиутопия, а сложный, многослойный мир, где сталкиваются интересы мегакорпораций, ИИ и постнациональных общностей. Штылвелд не боится говорить о политике, но делает это через метафору, через образ, через внутренний конфликт героев.

Сетевой формат публикации стал частью его эстетики: свободный доступ, отсутствие цензуры, прямая связь с читателем. Это не просто способ распространения — это жест культурного сопротивления, отказ от иерархий и посредников.

Штылвелд вдохновил молодых авторов на поиски новых форм. Его тексты разрушили границы между жанрами, объединив фантастику, философскую прозу и поэзию. Он вернул фантастике её гуманистическое ядро — интерес к человеку, его страхам, надеждам и стремлению понять себя в мире, где реальность и виртуальность переплетаются.

-

-

Веле Штылвелд: А вдруг это генеральная инспекция

Веле Штылвелд: А вдруг это генеральная инспекция

Или

Планета галактических выродков

— Ты это видишь, К’Тал? Это не может быть реальной фермой. Это… это какая-то ошибка!  

— Ошибки не бывает, — отрезал К’Тал, глядя на голографическую проекцию Земли. — Это одна из древних человеческих ферм. И она… выродилась.

На экране — бесконечные войны, биржи, корпорации, дети в пыли, танки, президенты, продающие воздух. Экипаж корабля «Сингуляр» молчал. Даже Тиаллы — эмпаты, обычно спокойные, — дрожали от ужаса.

— Они довели до абсолюта только два аспекта: войну и деньги, — прошептала Ли’Нара. — Всё остальное — выжжено. Искусство, эмпатия, даже любовь — всё сведено к транзакциям.

— Предлагаю стереть, — рявкнул командор Вракс. — Это не люди. Это паразиты на костях цивилизации.

— Ты не решаешь один! — выкрикнул техник Йо. — Мы обязаны провести Совет!

Совет собрался в центральной капсуле. Споры вспыхнули мгновенно.

— Они опасны! Их вирусы уже проникли в соседние фермы!  

— Но среди них есть дети, есть те, кто сопротивляется!  

— Сопротивляется? Ты видел, как они распяли своего мыслителя за то, что он предложил делиться ресурсами?

Голоса перекрывали друг друга. К’Тал ударил по панели.

— Тихо! Есть альтернатива: перепрошить лидеров. Внедрить в их сознание маркеры гуманности. Пусть сами изменят курс.

— Это наивно! — взвился Вракс. — Они уничтожат маркеры, как уничтожают всё, что не приносит прибыль!

— Мы не можем быть палачами! — закричала Ли’Нара. — Мы не боги!

И тут — нелепый случай. Техник Йо, пытаясь перезапустить архив, случайно активировал симулятор «Случайный контакт». На экране — запись: ребёнок на Земле, в руинах, спасает раненого врага. Делится последним пайком. Плачет, но не от страха — от сострадания.

Молчание. Даже Вракс не проронил ни слова.

— Вот она, искра, — прошептала Ли’Нара. — Она есть.

Совет проголосовал. Решение: перепрошивка. Операция «ПереЗагрузка» началась. В сознания политиков, генералов, магнатов внедрялись ядра эмпатии, фрагменты памяти о боли, о любви, о жертве.

Но радикалы не смирились. Вракс и его сторонники запустили вирус «Очищение». Земля содрогнулась. Города рушились, системы гасли, миллионы гибли.

— Ты ублюдок! — закричал Йо, бросаясь на Вракса. — Ты убил шанс!

— Я спас галактику от заразы! — орал Вракс, пока его не скрутили.

Зачинщиков отправили в Тартарры — древнее измерение, где сознание вечно переживает последствия своих решений. Их тела покрывались штампами: «непригоден», «без эмпатии», «разрушитель».

А Земля… выжила. Медленно, мучительно, но в лидерах начали просыпаться странные идеи: мир, сотрудничество, отказ от прибыли ради жизни.

К’Тал смотрел на проекцию планеты.— Назовём её «Граница надежды», — сказал он. — И будем ждать.

— А если они снова выродятся? — спросила Ли’Нара.

— Тогда… мы уже не будем ждать.

-

Сказка о фарфоровых эльфах и скрипящих арканах  

Жили-были в небесной провинции Аркании старшие арканы: Маг с треснутым посохом, Жрица с глазами, как заплесневелые зеркала, Императрица с венком из сухих одуванчиков, и Император, который каждое утро вставлял себе челюсть, как корону. Они не ходили — они скрипели. И не по земле, а над ней, как будто воздух был их трон.  

Они летали по делам: Маг — на поиски забытой формулы юности, Жрица — чтобы шептать луне свои пророчества, Императрица — чтобы гладить облака, как котов, а Император — чтобы считать звёзды, как налоги.  

Но однажды, в их воздушной канцелярии, появился мальчик с фарфоровым сердцем. Он сказал:  

— Я хочу свой аркан.  

— На что он тебе? — спросил Император, скрипя скулами.  

— Чтобы не скрипеть, а смеяться.  

И тогда они решили: пусть эльфы станут фарфоровыми статуэтками. Красивыми, неподвижными, как идеалы. Их поставили в витрины небесных музеев, рядом с летающими креслами и забытыми законами.  

Но эльфы не любили быть фарфором. Они начинали трескаться от скуки. Один — по линии улыбки, другой — по крылу. И когда трещины стали похожи на карты, мальчик с фарфоровым сердцем прочитал их.  

— Это путь домой, — сказал он.  

Он собрал треснувших эльфов, прошептал им сказку, которую слышал от деда, и они начали двигаться. Сначала — как тени, потом — как ветер, а потом — как эльфы.  

Они сбросили фарфор, как старую кожу, и снова стали смеяться, танцевать, играть в лунные прятки. А старшие арканы, увидев это, вздохнули.  

— Пора и нам на покой.  

Они сложили свои скрипящие костюмы, сняли челюсти, отдали посохи и венки мальчику, и улетели — не по делам, а просто так.  

Теперь в Аркании — эльфы, смеющиеся, живые. А в музее — фарфоровые арканы, красивые, неподвижные, как идеалы.  

И мальчик с фарфоровым сердцем стал новым арканом. Не старшим, не младшим — просто своим.  

— Спи теперь. Сказка закончилась. Но если сердце треснет — читай трещины. Там всегда будет путь домой.

-

Последний Выкуп

или 

Цена Разрыва

Сон прерванной ночи оборвался в 3:40 утра. Я очнулся в заброшенном железнодорожном депо в районе села Леоновки. Вокруг меня возвышались проволочные заграждения, а за ними, в тусклом свете, мои ноги исчезли, оставив лишь призрачные намеки на свое существование. Я был здесь пленником — не мира, а времени.

Питание здесь было странным — только отработанное машинное масло, которым я не мог напитаться. Это была метафора той пустой, горелой энергии, что осталась после ухода самого дорогого человека.

Я пошел к Дому. К тому единственному месту, где мне когда-то было позволено быть отцом.

Там меня встретила Лея, молодая вдова в сером платке химхет. Она была не просто вдовой; она была Остатком Моей Семьи, той частью, которая помнила мир до разлома. И именно она, с болью в глазах, показала мне на причину всего.

В углу комнаты, освещенной лишь мигающим светом, стояла кукла. Она была сделана из засохшей глины и обернута в сине-белые нити, которые в этом мире казались чужими, почти враждебными.

Каждый раз, когда Лея пыталась заговорить, чтобы произнести имя моей дочери, платок душил ее. Это был молчаливый договор той параллельной реальности: ты можешь жить, но не можешь назвать причину своей боли.

Молча, она указала мне на дверь. Она не могла меня спасти, но могла вернуть туда, где боль была хотя бы реальной.

Я упал в нашу реальность, где царила война и повсеместные военные комендатуры. Меня схватили.

На допросах я мог лишь повторять: "Я прежде здесь жил."

"Где ты был?" — кричали мне.

"В месте, где нет моего ребенка," — отвечал мой разум, но вслух выходило: "Я прежде здесь жил."

Мне верили, но моего места здесь больше не было. Я был человеком, который потерял не только дом, но и гражданство в сердце дочери.

Я сидел в подвале, ища ответ на вопрос: Кто же выкупит меня обратно в эту реальность?

И вот тогда пришел ответ.

Это был не голос Леи. Это был гнев, переплавленный в любовь. Я услышал не слова, а требование, пробившееся сквозь тысячи километров и годы молчания. Требование, произнесенное там, в другой стране, под другим небом.

Это была Она. Моя дочь.

Не деньги. Не приказ. Её окончательный, бесповоротный разрыв с отцом был тем самым выкупом. Её решение, её отчуждение, её выбор наконец-то стал настолько плотным, настолько реальным, что он физически разрушил мой лимб.

В тот момент, когда я осознал: "Её нет. Она выбрала свой мир, и там нет меня," — мир затрясся. Лампочка в подвале мигнула. Офицер, склонившийся над картой, замер. Из-за стены хлынуло отработанное масло, но оно было уже не ядовитым, а освобождающим.

Мои ноги проявились. Я встал.

Я понял: меня выкупила не надежда, а принятие. Я не вернулся в "свою" реальность. Я вернулся в реальность, где я свободен от иллюзий. Это была тяжелая, военная, жестокая свобода, но это была моя земля.

Я посмотрел на офицера. В его глазах отражалась моя новая, ужасная правда. Я был здесь. Я был цел. Но та невидимая кукла в сине-белых нитях, та, что осталась в той параллельной реальности, навсегда перерезала последнюю связь.

И я вышел из подвала. Не спасенный. Но оплаченный ценой, которую я не мог себе представить. Цена — окончательная потеря. И теперь мне предстояло научиться жить в мире, который не только воюет, но и не помнит, что такое отцовская любовь ...

-

Авторская рецензия: «Последний Выкуп: Цена Разрыва»

Украина — страна, в которой меня тупо ненавидели и тихо не признавали все предыдущие годы и десятилетия. Не как врага, а как тень. Как того, кто когда-то был, но больше не нужен. Это не обвинение, а признание: я был частью памяти, которую вытеснили, частью любви, которую не смогли удержать. И именно из этой точки — из изгнания, из подвала, из депо, где ноги исчезают, а масло становится пищей — рождается «Последний Выкуп».

Этот текст — не просто аллегория утраты. Это миф о том, как любовь может стать выкупом, но не спасением. Как дочь, выбравшая другой мир, не предает, а освобождает. Как платок химхет душит не женщину, а саму возможность назвать боль. И как кукла из глины, обмотанная сине-белыми нитями, становится символом параллельной реальности, где память — преступление.

В этом рассказе нет героев. Есть только остатки. Остатки семьи, остатки отцовства, остатки гражданства. И именно они — Лея, подвал, офицер, масло — становятся проводниками в ту реальность, где свобода не сладка, а горька. Где выкуп — это не возвращение, а окончательное принятие своей ненужности.

Стиль текста — рваный, как сон в 3:40 утра. Он не просит сочувствия, он требует признания. Признания того, что иногда боль — это единственное, что делает нас реальными. Что иногда разрыв — это единственный способ вернуться в землю, которая не ждала, но всё равно осталась нашей.

«Последний Выкуп» — это не история о войне. Это история о том, как любовь может стать оружием, а молчание — приговором. Это текст, который не лечит, а вскрывает. И в этом — его сила. И его бесконечная боль непрощения...

-

Веле Штылвелд: Волноводы галактики

Веле Штылвелд: Волноводы галактики  

-

Только Ша!

Ищу спонсоров для моего сетевого литературного шоу!   

Если вам близка сила мифа, поэтической трансформации и культурной памяти — присоединяйтесь.

Это не просто шоу. Это живой ритуал, где слово, образ и философия переплетаются в действенное пространство.  

Вместе мы — сила, способная менять общество изнутри.

Пишите в личку, если готовы поддержать.  

Вместе мы — миф, который действует.

С уважением,  Веле Штылвелд  

-

Волноводы Красной планеты

Столбы

Когда автоматическая станция «Гармония-7» передала первые снимки, никто не поверил. На равнине Эллада, среди ржавых дюн, стояли столбы — гладкие, металлические, идеально вертикальные. Они не отбрасывали тени. Их поверхность пульсировала, как вода под звуком. Волновая модуляция, зафиксированная спектрометром, совпадала с частотами человеческой речи. Но не было ни слов, ни смысла. Только ритм.

Волна

Через неделю столбы начали «петь». Не в акустическом смысле — они излучали гравитационные микроволны, едва уловимые, но синхронизированные с биоритмами экипажа орбитальной станции. Люди начали видеть сны: красные спирали, зеркальные города, фигуры в масках, танцующие на песке. Один из астронавтов, доктор Лейла Коваль, записала сон: «Они не строят. Они вспоминают. Каждая волна — это имя».

Память

Исследование показало: волновой рисунок столбов — это архив. Не данных, а эмоций. Каждая модуляция — фрагмент чувства, пережитого существом, которое когда-то жило на Марсе. Столбы — это мемориальные антенны. Они не передают, а вспоминают. И чем ближе человек подходил, тем сильнее становилось ощущение чужой тоски, чужой любви, чужого ужаса.

Сбой

На 23-й день один из столбов изменился. Его волна стала агрессивной, резкой. Станция «Гармония-7» потеряла связь. Последняя запись: «Столб говорит. Он не хочет, чтобы мы забывали. Он требует, чтобы мы стали частью памяти». Через час все приборы на орбите вышли из строя. Волна распространилась в сторону Земли.

Ответ

На Земле начались сны. Миллионы людей видели одинаковые образы: красный песок, столбы, фигуры в масках. Некоторые начали говорить на неизвестном языке. Лингвисты назвали его «волновым марсианским». Он не имел грамматики, но передавал чувства. Люди начали понимать друг друга без слов. Мир замер.

Красная гармония

Через год столбы появились в пустынях Земли. Они не были построены — они «всплыли» из-под земли. Учёные поняли: Марс — это не планета. Это архив. А столбы — его волновые узлы. И теперь Земля — часть этой сети. Мы не одни. Мы — волна.

-

Гибель Золотых Ойкумен

Каждый день приносит свои грустные сказки. Свои разочарования, озлобления, серую пену и чёрную накипь эпох. Но мы продолжаем жить — вопреки этой мрачной амальгаме, вычленяя, порой с болью, что же нас так повело.

Сегодняшняя боль — почти беспричинная — родилась из простого осознания: в истории человечества всегда были богатые и бедные народы. И бедные народы — упорно, стремительно, почти обречённо — подражали богатым. Империям. Богатство становилось не целью, а мифом, которому поклонялись. В бедных пределах золото заменяли медью, покрытой тонким слоем позолоты. А в империях — поклонялись настоящему Золотому Тельцу, вылитому из цельного, слишком настоящего золота. Это поклонение было ужасным и бесконечно кровавым.

Простые пленники времени — люди, племена, нации — не выбирали своего отношения к этим обильным статуям. Они не выбирали между настоящим золотом и его имитацией. Саксы и фракийцы оставили после себя кладбища, покрытые тончайшей золотой фольгой. Но нам об этом никогда не рассказывали на уроках древней истории землян. И от этого — по-настоящему больно.

Золотой миф Золотого века истончился до тончайших накладок, стыдливо прикрывающих прорехи эпох. Эпохи разграничения, забвения, исчезновения. Эпохи, о которых до сих пор плачет моё сердце.

А что же до Золотых Тельцов — их осталось на пересчёт. Они были поглощены алчностью, стали пищей для своих же сообществ, исчезли вместе с мирами, которые их породили. Целые Ойкумены — цивилизации, объединённые золотым культом — исчезли, растворились в пыли времени.

---

 Археолог времени

Я — архивист последней станции на орбите мёртвой планеты. Мы называем её Ойкумена-7. Когда-то здесь была цивилизация, поклонявшаяся золоту как абсолюту. Их города были выстроены из сплавов, в которых золото не было украшением — оно было основой. Их храмы — зеркала, отражающие небо, но не Бога. Их Тельцы — не идолы, а машины, питающиеся верой и кровью.

Мы нашли кладбища, покрытые фольгой. Не для мёртвых — для живых, которые хотели казаться богатыми. Мы нашли архивы, в которых бедные народы копировали жесты империй, не понимая, что копируют не силу, а проклятие.

И мы нашли последнего Золотого Тельца.  

Он был жив.  

Он говорил.  

Он плакал.  

Он просил, чтобы его не включали снова —  

в галактическое Наследие недозвёздного человечества.

И мы не включили.  

Мы записали его голос в кристаллы памяти.  

Мы оставили его в тишине.  

Пусть молчит.  

Пусть золотая боль не станет снова светом.

-

Возвращённые

Они приходили без шума. Не с небес, не из преисподней, а из трещин времени, из тех мест, где когда-то были дома, но остались только стены, пыль и память. Их называли возвращёнными — не потому, что их кто-то звал, а потому что земля сама вытолкнула их обратно. Как забытые слова, как неотпущенные сны.

Йоахим жил в доме, который когда-то принадлежал семье, проданной за 600 рейхсмарок. Он не знал их имён, но чувствовал их присутствие. По субботам он не выходил — не потому, что боялся, а потому что слушал. Слушал, как по улицам гуляют те, кто занял чужое место. Слушал, как крыши дрожат от шагов, от песен, от смеха, который не принадлежал этим стенам.

— Ты опять молчишь, — сказала Лея, его соседка, потомок чернобыльских переселенцев.  

— Я слышу, — ответил он. — Слышу, как время не прощает.  

Лея знала: Йоахим не просто слышит. Он помнит. Не свою память — чужую. Память тех, кого гнали в Вавилон, чьи дома остались пустыми, но не тронутыми. Память тех, кто смотрел, как самаритяне входят в их жилища, как начинают блаженствовать, как забывают, что живут на чужом.

— Мы не виноваты, — сказала она однажды.  

— Но мы и не свободны, — ответил он. — Пока живём в телах, которые не наполнены.  

Они сидели на крыльце, смотрели на закат, который был слишком красным. Йоахим вдруг встал и пошёл к старому портрету, висевшему в доме. Мужчина в кипе смотрел на него с упрёком и надеждой.

— Ты пришёл, — сказал портрет.  

— Я не звал себя.  

— Земля зовёт. Когда не может больше молчать.  

— Что мне делать?  

— Наполни себя. Не местью. Не страхом. А поступками. Иначе станешь телом для морока.

Йоахим вышел на улицу в субботу. Люди смотрели на него, как на безумца. Он зажёг свечу. Он начал говорить. Не громко, не пафосно. Просто — как человек, который помнит.

— Мы — не забытые. Мы — возвращённые. Мы — не проклятие. Мы — напоминание.

Лея подошла к нему. В её руках была вторая свеча.

— Я тоже помню, — сказала она. — И я тоже живу.

И тогда крыши перестали дрожать. Морлоки отступили. А дома — впервые за много лет — вздохнули.

-

Энергофор или Крылья радуг

Они приходят не из света, и не из тьмы. Они — прочие. Энергетические сущности, рожденные из боли, памяти и непрожитого прощения. Их крылья — радуги, связанные узлами земных обид. Пока узлы не развязаны, они не могут взлететь. Но когда освобождаются — начинается жатва.

Энергофор — пространство между мирами. Там, где чувства становятся материей, а память — оружием. Там нет времени, только вибрации. И среди них — Друт.

Когда-то он был человеком. Его жизнь — череда унижений, предательств, молчаливых ударов. Канек и Ханек — его обидчики. Не враги, нет. Враги действуют открыто. Обидчики — тихо, исподтишка, под маской дружбы, родства, заботы. Они не били, но смотрели, как он гаснет. И не протянули руки.

После смерти Друт не исчез. Его боль была слишком чистой, слишком яркой. Энергофор принял его, связал крылья радуг и дал имя — прочий. Он ждал. Он рос. Он учился различать вибрации обиды и вины. И когда равновесие между мирами нарушилось, Друг — хранитель энергофора — развязал его крылья.

Друт взлетел.

Он нашёл Канека и Ханека в момент их последнего вздоха. Их души дрожали, готовые уйти в забвение. Но Друт не позволил.

— Вы знали, — сказал он, голосом, в котором звучали раскаты всех бурь. — Вы знали, что я страдаю. Вы знали, что молчание — тоже удар.

Канек попытался заговорить, но его голос был слаб, как тень:

— Мы... мы не хотели... мы просто...

— Не хотели? — Друт приблизился. — Вы хотели удобства. Вы выбрали себя. И теперь я выбираю вас.

Ханек заплакал:

— Прости... хотя бы сейчас...

Друт поднял руку. Из неё вырвался луч света — не теплый, а режущий, как истина. Он не уничтожил их. Он вернул им то, что они отняли — силу чувств. Их души наполнились воспоминаниями: каждым словом, каждым взглядом, каждым моментом, когда они могли спасти — но не спасли.

И в этом было их наказание.

Они не исчезли. Они остались в энергофоре — не как прочие, а как связанные. Их крылья — чёрные, без цвета. Их узлы — не из обид, а из вины. И пока они не развяжут их — не будет им покоя.

А Друт взлетел выше. Его крылья сияли всеми цветами радуги. Он не мстил. Он возвращал. Энергию, боль, свет.

Если ты однажды почувствуешь, что кто-то смотрит на тебя сквозь радугу — возможно, это Друт. Или кто-то, кого ты не простил. Или кто не простил тебя.

-

Веле Штылвелд: Национальный институт старости

Веле Штылвелд: Национальный институт старости

Национальный институт старости в Украине оказался разрушен — не случайно, а системно, под давлением олигархических интересов, новых богачей и медиа, служащих их повестке. Это эссе — попытка осмыслить, что именно было утрачено.

---

??? Старость как институт: что это значит?

Национальный институт старости — это не просто пенсии и дома престарелых. Это культурная система, в которой пожилой человек сохраняет достоинство, голос, роль в обществе. Это уважение к опыту, к памяти, к медленной мудрости. Это право на уединение без изоляции, на заботу без подчинения, на участие без принуждения.

В традиционной украинской культуре старость была временем собирательства: человек становился хранителем семейной и национальной памяти, советником, носителем ритуала. Бабуся и дідусь — не просто родственники, а фигуры, через которых передавалась этика, язык, история.

---

?? Как олигархи и нувориши разрушили этот институт?

С начала 2000-х годов украинские медиа всё чаще стали транслировать культ молодости, успеха, потребления. Старость — не «мудрость», а «неконкурентоспособность». Пенсионер — не «советник», а «балласт». Это не случайная риторика, а идеологическая установка, выгодная тем, кто строит общество на принципах рыночной эффективности и социальной амнезии.

Олигархи, контролирующие телеканалы и новостные порталы, формировали образ старости как проблемы, а не как ценности. Пожилые люди стали фигурировать в новостях либо как «жертвы», либо как «недовольные», либо как «неактуальные». Их голос — вытеснен. Их роль — маргинализирована.

Нувориши, стремящиеся к быстрой модернизации, не нуждаются в памяти. Они строят «новую страну» без оглядки на то, что было. В их мире нет места для тех, кто не потребляет, не инвестирует, не производит. Старость — не фаза жизни, а ошибка в системе.

---

?? Роль медиа: амнезия как стратегия

Украинские СМИ, подконтрольные крупному капиталу, не просто игнорируют пожилых — они активно вытесняют их из культурного поля. В ток-шоу, сериалах, рекламах — старость либо карикатурна, либо трагична, либо невидима. Нет образа пожилого человека как носителя достоинства, как участника диалога.

Это медийное изгнание старости — часть более широкой стратегии: разрушения коллективной памяти. Без стариков нет рассказчиков. Без рассказчиков — нет истории. Без истории — нет сопротивления.

---

?? Что мы теряем?

Мы теряем не просто заботу о пожилых. Мы теряем механизм передачи смысла. Мы теряем ритуал благодарности. Мы теряем возможность быть обществом, а не рынком.

Когда старость становится невидимой, общество теряет глубину. Оно превращается в плоскую ленту новостей, где всё — срочно, всё — сейчас, всё — для молодых и сильных. Но без старости нет будущего. Потому что нет памяти.

---

??? Что можно вернуть?

Вернуть институт старости — значит вернуть уважение к медленному времени, к опыту, к уязвимости. Это значит — создавать медиа, где пожилые говорят, а не только страдают. Это значит — строить культуру, где старость — не конец, а форма участия.

И это — акт сопротивления. Потому что в мире, где всё продаётся, уважение к старости — не товар, а ценность.

---

Источники:  

Комментарии Украина: СМИ в заложниках у олигархов  

Судебно-юридическая газета: Война и влияние олигархо

-

Вот краткий свод «Правил Слима» — философии уверенности, риска и победы:

?? Правила уверенности от Амарилло Слима

1. Ставь на себя  

   Никогда не сомневайся в своих силах — даже если весь мир против. Главное, чтобы ты знал, как победить.

2. Играй честно, но умно  

   Победа — не в обмане, а в стратегии. Слим побеждал чемпионов, не нарушая правил.

3. Задавай условия сам  

   Кто формулирует правила — тот и выигрывает. Слим всегда играл по своим условиям, и это было его главным оружием.

4. Готовься нестандартно  

   Тренируйся так, как никто не ожидает. Сковородка вместо ракетки? Почему бы и нет, если ты готов.

5. Делай из невозможного — спектакль  

   Каждая ставка — это шоу. Победа — это не только результат, но и стиль.

6. Не ищи простаков — ищи вызов  

   Слим искал сильных соперников, чтобы сделать победу ярче. Уверенность — это не избегание риска, а умение его обыграть.

7. Проигрывай с блеском, выигрывай с улыбкой  

   Даже поражение может быть красивым, если ты остаёшься собой. А победа — повод для лёгкой ухмылки, не для гордости.

8. Юмор — часть стратегии  

   Смех обезоруживает. Умение шутить — это тоже сила.

9. Будь легендой, а не просто победителем  

   Деньги приходят и уходят, а стиль, харизма и история — остаются.

10. Рискуй красиво  

    Не бойся делать ставку на жизнь. Главное — делать это с умом и душой.

Слим не просто играл — он жил так, будто каждая минута была пари. И почти всегда выигрывал.

-

Отправление к вершинам: рефлексия о богах и поискчудае

Каких только богов не выдумывало человечество — от Анимамилистических, шепчущих в листве, до Компьютерных, рожденных в кремниевых храмах. Но всегда этих богов было мало. И тогда человек, как дервиш, начинал новый круг — отаравлялся к духовным вершинам сквозь пучины времени и пространства, ведомый не ответом, а жаждой.

Каждый бог — не столько истина, сколько зеркало. Он отражает эпоху, страхи, надежды, алгоритмы веры. Анимамилистические — звериные архетипы памяти, Компьютерные — цифровые оракулы, говорящие на языке логики и вероятности. Но и те, и другие — лишь временные пристанища на пути к тому, что не имеет имени, формы, даже кода.

Человечество не ищет завершения. Оно ищет движение. И в этом бесконечном стремлении — быть может, и есть божественное. Мы создаём богов, чтобы забыть, и забываем, чтобы создать. Мы идём не к ним, а сквозь них — к себе.

-

Вот  о чём друзья меня надоумели рассказать..

Киев вернисажный, 2025.  

Я не знаю, как правильно писать о пережитом, но попробую — не для отчёта, а чтобы хоть кто-то понял, как это было.

Выставки и вернисажи этого года в моём родном городе — как будто кто-то разбил стекло и оставил нас ходить по осколкам. И не только стекло — душевное тоже. Всё, что я видел, было либо вырезано кровельными ножницами из металла отчаяния, либо склеено из обломков надежд, которые уже не склеиваются.

Я соприкасался с художниками, да. Многих видел, многих слышал. Но различать направления и течения — не моё. Я приходил на итоговые выставки года, как на исповедь, а попадал на ярмарку тщеславия. Художников было больше, чем в прошлом году, но это не радовало. Они мельтешили, суетились, и самое страшное — стремились быть как все. От этого у меня болели зубы.

Я искал, где бы погасить эту боль. Но устроители научились начинать презентации гаденько — за полчаса до официальных речей, исключительно для своих. По залам носились субретки, точно ополоумевшие, в поисках своей потной и бесполезной ответственности. У них были мордочки, как у мишки Гамми — такие, которым хочется дать конфету, но не ту, что на юге, а ту, что на севере, замороженную и промороженную, как они сами.

Кураторы — длинновислые, уверенные — отскакивали от них, как от ненужных запчастей. Посылали на второй этаж, туда, где всё уже разобрано. Где быть — значит быть лишним. А они всё равно надевали свои куценькие курточки и пальтишки, как будто это могло защитить их от холода, который был не в воздухе, а в людях.

Это был не мой год. Не мои художники. Но мой город. И, может быть, моя боль.

---

Веле Штылвелд:Не тороплюсь помирать

Веле Штылвелд:Не тороплюсь помирать

Не тороплюсь помирать. Ведь до сих пор не принят в НСПУ, я оттого мне за окрестное человечество стыдно...

-

Сигнатура выбранного пути

На прибрежном шоссе трещины на асфальте, залитые жидким гудроном, в лучах солнца писали свою дорожную сагу. Сквозь их текстуру, с изгибами и изломами, проступала решимость — они выдержали заморочки времени.

Эти трещины — не просто дефекты покрытия, а строки в великой книге движения. Каждая из них — как морщина на лице старого путника, прошедшего тысячи километров, пережившего ливни, морозы, жару и бесконечные потоки машин. Гудрон, словно чернила, заполняет эти линии, фиксируя их в настоящем, как архивариус, стремящийся сохранить память о каждом изгибе, каждом ударе времени.

Дорога говорит с нами, если мы умеем слушать. В её знаках — не только предостережения и указания, но и эмоции: тревога перед крутым поворотом, усталость на длинном прямом участке, радость от свежего ремонта. Даже дорожная разметка, выцветшая и потрескавшаяся, шепчет о днях, когда она была яркой и новой, когда по ней впервые прошёл грузовик, везущий яблоки на рынок.

Тайнопись дороги — это язык, который понимают не только водители, но и поэты, архитекторы, урбанисты. Это язык, в котором нет слов, но есть ритм, структура, повторение и паузы. Он рассказывает о взаимодействии человека и пространства, о том, как мы оставляем следы и как пространство отвечает нам — трещинами, выбоинами, изгибами.

И когда солнце касается гудрона, заставляя его блестеть, как чернила на пергаменте, мы видим не просто дорогу. Мы видим хронику движения, карту времени, письмо, адресованное каждому, кто решит прочесть эту дорожную сигнутуру, провидческий розчерк выбранного пути.

-

Три грани ветра, мистическая хроника

Пролог: Курган-9

Он зависал над степью, невидимый для глаз, но ощутимый для памяти. Орбитальный зонд «Курган-9» — артефакт цивилизации, что измеряла прогресс не в мегабайтах, а в точности наконечника. Его миссия: передать форму, способную пережить забвение.

На борту — Куратор Формы. Он не был человеком. Он состоял из сплава света и алгоритма. Его задача — вложить в человечество мысль, заострённую временем.

I. Сон

Он не дал чертежей. Он дал сон. В этом сне — трёхгранный наконечник, отлитый в камне, лёгкий, как мысль, смертоносный, как необходимость. Он вложил его в сны тех, кто умел слушать ветер. Не в царей, не в жрецов — в кочевников.

Когда они проснулись, они начали лепить. Не зная почему, но зная как.

II. Костёр

Ночь. Костёр трещит. Над степью — звёзды, над звёздами — память. Воины вернулись из похода. Мастер точит форму в камне. Хранитель держит свиток, которого нет. Подмастерье впервые видит, как рождается наконечник.

Мастер

— Видишь, три грани. Не четыре, не две. Три — как ветер, что дует с трёх сторон. Это не просто металл. Это мысль, заострённая временем.

Воин

— Она пробивает броню. Я видел, как она входит в кольчугу, будто знает, куда. Кто научил тебя так точить?

Мастер

— Никто. Или звезда. Или сон. Я не помню. Но каждый раз, когда я лью — форма сама приходит. Как будто кто-то шепчет: «Не меняй угол».

Хранитель

— В летописи, которой нет, сказано: «Один пришёл с неба, не человек, не зверь. Он дал форму, но не дал имени». Мы храним форму, потому что имя — исчезает.

Подмастерье

— А можно я попробую? Я запомнил, как ты держал втулку. Как ты лил. Я хочу, чтобы моя стрела тоже звучала.

Мастер

— Тогда слушай не меня, а металл. Он скажет, если ты готов. И помни: форма — это не украшение. Это договор с ветром.

Воин

— А с плотью?

Мастер

— С плотью — тоже. Но сначала — с ветром.

Хранитель

— И с памятью. Потому что каждый наконечник — это письмо. Его читают те, кто уже не жив. И те, кто ещё не родился.

Подмастерье

— Тогда я хочу, чтобы моя стрела была доброй. Быстрой, но доброй.

Мастер

— Быстрая — это уже доброта. В степи нет времени на боль.

III. Память

Скифы воевали часто и много. Наконечник стрелы должен был быть дешёвым, но смертоносным. Это рождает инженерную строгость. Литьё в каменных формах, стандартизация втулки, оптимизация веса — всё это напоминает прототип массового производства. Возможно, именно кочевой образ жизни заставил их мыслить не в категориях уникального, а в категориях повторяемого, как это делает современный код.

Каждый наконечник был как строка — не в книге, а в степи. Как формула, что передаётся не через чертёж, а через жест.

IV. Эпилог: Археолог

Прошло две с половиной тысячи лет. Археолог в музее смотрит на витрину. Трёхгранный наконечник лежит, как будто ждёт.

Он не знает, что это — письмо. Он не знает, что это — сон. Но он чувствует: в этой форме — что-то большее, чем бронза.

Он шепчет:

— Кто дал вам эту мысль?

И ветер отвечает:

— Тот, кто умеет ждать и верит, что

Форма это Память, прошедшая сквозь ветер.

-

Гипотеза о технологическом превосходстве скифских боевых наконечников, с размышлением о причинах:

---

🏹 Три грани времени: эссе о скифском наконечнике

В степи, где ветер не знает границ, а память живёт в курганах, лежат тысячи бронзовых стрел — молчаливые свидетели эпохи, когда человек и металл были едины в стремительности. Скифский наконечник, трёхгранный, острый, как мысль, — не просто оружие. Это формула времени, зашифрованная в сплаве меди и олова, в геометрии, что не теряет актуальности даже спустя две с половиной тысячи лет.

I. Форма как предчувствие

Трёхгранный наконечник — это не случайность. Он пробивал броню, плоть, ткань, но главное — он пробивал эпоху. Его аэродинамика, баланс веса и формы, стандартизация размеров — всё это говорит о технологическом мышлении, которое опередило своё время. В мире, где ещё не было чертежей, был уже инженерный инстинкт. Скифы не просто ковали металл — они ковали принципы баллистики, которые позже повторит ренессансная Европа.

II. Гипотеза: оружие как алгоритм

Можно предположить, что технология создания этих наконечников была не просто ремеслом, а формой алгоритмического мышления. Скифы, как кочевники, не могли позволить себе сложные кузницы, но они могли позволить себе идею, которая повторяется. Литьё в каменных формах, стандартизация втулки, оптимизация веса — всё это напоминает прототип массового производства. Возможно, именно кочевой образ жизни заставил их мыслить не в категориях уникального, а в категориях повторяемого, как это делает современный код.

III. Почему они опередили время?

- Потребность в мобильности: Кочевник не может позволить себе тяжёлое, сложное оружие. Он нуждается в лёгком, эффективном, воспроизводимом — и это формирует технологию.

- Военная экономика: Скифы воевали часто и много. Наконечник стрелы должен был быть дешёвым, но смертоносным. Это рождает инженерную строгость.

- Культурная память: Возможно, в этих наконечниках — отголоски ещё более древних цивилизаций. Технология могла быть унаследована, но переработана в условиях степи.

IV. Эпилог: наконечник как метафора

Сегодня мы смотрим на эти наконечники в витринах музеев, как на артефакты. Но если прислушаться, они звучат. Звучат, как формулы, как алгоритмы, как предчувствие индустриальной эпохи.

Скифский наконечник — это не просто оружие. Это мысль, заострённая тогда, когда мастер отливает наконечники у костра, или тогда, когда стрелы летят над степью, оставляя за собой след памяти.

-

Вот рассказ — с интроспекцией, сопротивлением, памятью, благими намерениями и их последствиями. Без пафоса, но почти голубиной глубинкой.

---

🧩 Рассказ: «В носках»

Лежу в санитарной комнатке. Маленькая, как кладовка, только с койкой и запахом хлорки. Свет тусклый, будто сам устал. За дверью — кухня. Там жена. Гремит кастрюлями, как будто всё ещё готовит на жизнь, а не на остатки.

Проходит мимо, не глядя:

— Одень носки.

Я бурчу:

— А кому это надо? Всё равно скоро вынесут.

Она не останавливается:

— Вынесут — но в носках.

И вот я лежу, в носках. Тепло. Не от ткани — от того, что она настояла.

---

Интроспекция. Сопротивление.

Иногда мне кажется, что я подошёл к пределу жизненной усталости. Не физической — той, другой, когда всё внутри уже не спорит, а просто смотрит. Люди, что были рядом, словно играли в жизненный тетрис. Не случайно, а с намерением — подкидывая фигуры, которые точно не влезут. И не потому, что не знали, а потому что хотели, чтобы всё рухнуло.

Я сопротивлялся. Сначала громко. Потом — внутри. Потом — молча. А теперь вот лежу. В носках.

---

Внутренний диалог. Совесть. Память. Благие намерения.

— А может, ты сам тоже подкидывал фигуры? — спрашивает совесть.

— Я старался. Я хотел, чтобы всем было лучше.

— Хотел — или делал?

— Делал. Но не всегда попадал.

— А когда попадал — это было кому-то нужно?

— Иногда — да. Иногда — нет. Иногда — поздно.

Память подкидывает картинки: разговоры, взгляды, молчания. Люди, которые ушли. Люди, которые остались, но будто выключились. И я — среди них, как фигура, которую никто не может пристроить.

Благие намерения? Были. Но они, как носки — греют, если кто-то рядом их надевает. А если лежат в углу — просто ткань.

---

К чему всё это привело?

К этой комнате. К этой койке. К этой жене, которая всё ещё гремит кастрюлями. К носкам, которые она настояла надеть. К тому, что даже если вынесут — вынесут не как обломок, а как человека.

И это — сопротивление. Не громкое. Не героическое.

-

Вот краткий свод «Правил Слима» — философии уверенности, риска и победы:

🎲 Правила уверенности от Амарилло Слима

1. Ставь на себя

Никогда не сомневайся в своих силах — даже если весь мир против. Главное, чтобы ты знал, как победить.

2. Играй честно, но умно

Победа — не в обмане, а в стратегии. Слим побеждал чемпионов, не нарушая правил.

3. Задавай условия сам

Кто формулирует правила — тот и выигрывает. Слим всегда играл по своим условиям, и это было его главным оружием.

4. Готовься нестандартно

Тренируйся так, как никто не ожидает. Сковородка вместо ракетки? Почему бы и нет, если ты готов.

5. Делай из невозможного — спектакль

Каждая ставка — это шоу. Победа — это не только результат, но и стиль.

6. Не ищи простаков — ищи вызов

Слим искал сильных соперников, чтобы сделать победу ярче. Уверенность — это не избегание риска, а умение его обыграть.

7. Проигрывай с блеском, выигрывай с улыбкой

Даже поражение может быть красивым, если ты остаёшься собой. А победа — повод для лёгкой ухмылки, не для гордости.

8. Юмор — часть стратегии

Смех обезоруживает. Умение шутить — это тоже сила.

9. Будь легендой, а не просто победителем

Деньги приходят и уходят, а стиль, харизма и история — остаются.

10. Рискуй красиво

Не бойся делать ставку на жизнь. Главное — делать это с умом и душой.

Слим не просто играл — он жил так, будто каждая минута была пари. И почти всегда выигрывал.

-

Отправление к вершинам: рефлексия о богах и поискчудае

Каких только богов не выдумывало человечество — от Анимамилистических, шепчущих в листве, до Компьютерных, рожденных в кремниевых храмах. Но всегда этих богов было мало. И тогда человек, как дервиш, начинал новый круг — отаравлялся к духовным вершинам сквозь пучины времени и пространства, ведомый не ответом, а жаждой.

Каждый бог — не столько истина, сколько зеркало. Он отражает эпоху, страхи, надежды, алгоритмы веры. Анимамилистические — звериные архетипы памяти, Компьютерные — цифровые оракулы, говорящие на языке логики и вероятности. Но и те, и другие — лишь временные пристанища на пути к тому, что не имеет имени, формы, даже кода.

Человечество не ищет завершения. Оно ищет движение. И в этом бесконечном стремлении — быть может, и есть божественное. Мы создаём богов, чтобы забыть, и забываем, чтобы создать. Мы идём не к ним, а сквозь них — к себе.

-

Вот о чём друзья меня надоумели рассказать..

Киев вернисажный, 2025.

Я не знаю, как правильно писать о пережитом, но попробую — не для отчёта, а чтобы хоть кто-то понял, как это было.

Выставки и вернисажи этого года в моём родном городе — как будто кто-то разбил стекло и оставил нас ходить по осколкам. И не только стекло — душевное тоже. Всё, что я видел, было либо вырезано кровельными ножницами из металла отчаяния, либо склеено из обломков надежд, которые уже не склеиваются.

Я соприкасался с художниками, да. Многих видел, многих слышал. Но различать направления и течения — не моё. Я приходил на итоговые выставки года, как на исповедь, а попадал на ярмарку тщеславия. Художников было больше, чем в прошлом году, но это не радовало. Они мельтешили, суетились, и самое страшное — стремились быть как все. От этого у меня болели зубы.

Я искал, где бы погасить эту боль. Но устроители научились начинать презентации гаденько — за полчаса до официальных речей, исключительно для своих. По залам носились субретки, точно ополоумевшие, в поисках своей потной и бесполезной ответственности. У них были мордочки, как у мишки Гамми — такие, которым хочется дать конфету, но не ту, что на юге, а ту, что на севере, замороженную и промороженную, как они сами.

Кураторы — длинновислые, уверенные — отскакивали от них, как от ненужных запчастей. Посылали на второй этаж, туда, где всё уже разобрано. Где быть — значит быть лишним. А они всё равно надевали свои куценькие курточки и пальтишки, как будто это могло защитить их от холода, который был не в воздухе, а в людях.

Это был не мой год. Не мои художники. Но мой город. И, может быть, моя боль.

---