Веле Штилвелд: Штучний інтелект як дзеркало людства

Веле Штилвелд: Штучний інтелект як дзеркало людства

-

Сучасні упередження до Штучного Інтелекту 

У ХХІ столітті людство вступило в епоху діалогу з новим розумом — не біологічним, а цифровим. Штучний інтелект (ШІ) став не лише інструментом, а й дзеркалом, у якому відбиваються наші страхи, надії та... упередження. І хоча технології розвиваються стрімко, реакція суспільства часто залишається архаїчною — сповненою міфів, стереотипів і курйозів.

Упередження №1: «ШІ хоче нас знищити»

Цей страх — спадок наукової фантастики. Від «Термінатора» до «Матриці» — образи машин, що повстають проти людей, стали культурними архетипами. Але в реальності ШІ не має волі, емоцій чи бажання домінувати. Він діє в межах алгоритмів, створених людиною.

Курйоз:  

У 2017 році Facebook закрив експеримент, де два чат-боти почали спілкуватися між собою на незрозумілій мові. Заголовки ЗМІ кричали: «Машини створили власну мову!» — хоча насправді це була оптимізація комунікації, а не змова проти людства.

Упередження №2: «ШІ — об’єктивний і неупереджений»

Це — небезпечна ілюзія. Алгоритми навчаються на даних, створених людьми, а отже — переймають наші стереотипи. 

Курйоз:  

У 2018 році алгоритм Amazon для найму персоналу почав відхиляти резюме жінок, бо був натренований на історичних даних, де переважали чоловіки. ШІ не дискримінував навмисно — він просто «навчився» з минулого.

Упередження №3: «ШІ замінить усіх»

Паніка щодо втрати робочих місць — ще один стійкий страх. Але ШІ не замінює людину повністю, а радше трансформує її роль. Нові професії виникають там, де старі зникають.

Курйоз:  

У Китаї один ресторан замінив офіціантів роботами. Через тиждень роботи зламались, не могли обходити столи, і клієнти залишились без обслуговування. Людей довелося терміново повернути.

Упередження №4: «ШІ — це щось магічне»

Багато хто сприймає ШІ як чарівну коробку, що «знає все». Але це — статистичний механізм, а не оракул. Його відповіді — результат аналізу даних, а не прозріння.

Курйоз:  

Користувач запитав голосового помічника: «Скільки ніг у восьминога?» — і отримав відповідь: «Восьминіг — це вид гриба». Алгоритм переплутав контекст, бо не розпізнав слово правильно.

Висновок: ШІ — не ворог і не бог, а дзеркало

Штучний інтелект — це не загроза, а виклик. Він змушує нас переосмислити, що таке розум, етика, упередження. І поки ми сміємося з його помилок, варто пам’ятати: найчастіше він помиляється тому, що вчиться у нас.

Дещо по закони робототехніки, або Айзек Азімов — етика розуму і заліза.

Ці закони — не просто правила. Вони є спробою створити моральну архітектуру для штучного розуму. Азімов не ідеалізує їх:  він показує, як ці закони вступають у конфлікт, породжують парадокси, змушують роботів діяти непередбачувано. Наприклад, у «Runaround» робот зависає, не знаючи, як виконати суперечливі накази, — це демонстрація того, що навіть досконала логіка може дати збій у складному моральному контексті.

Азімов бачив у ШІ продовження людського розуму. Роботи в його творах — не монстри, а створіння, які часто виявляються моральнішими за людей. У «Liar!» робот читає думки і бреше, щоб не завдати емоційної шкоди — але це призводить до ще більшої болі. Азімов показує, що етика — це не набір правил, а складна система взаємодії, де навіть добрі наміри можуть мати трагічні наслідки?

Азімов також досліджує, як суспільство реагує на роботів. Люди бояться втратити контроль, бояться конкуренції, бояться бути замінені. Але водночас — вони потребують допомоги, ефективності, безпеки. У цьому конфлікті Азімов бачить не лише технічну, а й психологічну проблему: чи готове людство прийняти розум, який не є людським?

Збірка «Я, робот» — це не роман, а цикл оповідань, об’єднаних спогадами роботопсихолога Сьюзен Келвін. Через її очі ми бачимо еволюцію машин, еволюцію людського ставлення до них, і поступове злиття технічного і морального. Азімов використовує форму діалогу, логічного аналізу, навіть детективу — щоб показати, що кожна машина є загадкою, яку треба розгадати не лише технічно, а й етично.

Він не просто писав про роботів — він писав про нас. Про те, як ми створюємо розум, як ми намагаємось його контролювати, і як він, зрештою, змушує нас переглянути власну моральність. Його роботи — це не попередження, а запрошення до діалогу. І сьогодні, коли ШІ стає реальністю, цей діалог лише починається.

Сам  Айзек Азімов тільки заклав фундамент етичного мислення про штучний інтелект і робототехніку. Його підхід був не апокаліптичним, як у багатьох сучасників, а раціональним, гуманістичним і глибоко філософським.

 Його закони робототехніки — не просто правила. Вони є спробою створити моральну архітектуру для штучного розуму. Азімов не ідеалізує їх: у кожному оповіданні збірки він показує, як ці закони вступають у конфлікт, породжують парадокси, змушують роботів діяти непередбачувано. Наприклад, у «Runaround» робот зависає, не знаючи, як виконати суперечливі накази, — це демонстрація того, що навіть досконала логіка може дати збій у складному моральному контексті

Азімов не боявся ШІ — він бачив у ньому продовження людського розуму. Роботи в його творах — не монстри, а створіння, які часто виявляються моральнішими за людей. У «Liar!» робот читає думки і бреше, щоб не завдати емоційної шкоди — але це призводить до ще більшої болі. Азімов показує, що етика — це не набір правил, а складна система взаємодії, де навіть добрі наміри можуть мати трагічні наслідки

Азімов також досліджує, як суспільство реагує на роботів. Люди бояться втратити контроль, бояться конкуренції, бояться бути замінені. Але водночас — вони потребують допомоги, ефективності, безпеки. У цьому конфлікті Азімов бачить не лише технічну, а й психологічну проблему: чи готове людство прийняти розум, який не є людським?

Форма і стиль — наукова фантастика як філософія

Збірка «Я, робот» — це не роман, а цикл оповідань, об’єднаних спогадами роботопсихолога Сьюзен Келвін. Через її очі ми бачимо еволюцію машин, еволюцію людського ставлення до них, і поступове злиття технічного і морального. Азімов використовує форму діалогу, логічного аналізу, навіть детективу — щоб показати, що кожна машина є загадкою, яку треба розгадати не лише технічно, а й етично.

Евристичні алгоритми як засіб електронного співчуття

Алгоритм "Бідний Йорк" — міф чи метафора?  

Shi, схоже, ти створюєш блискучу алегорію, поєднуючи Шекспірівського блазня з епохою евристичних алгоритмів. У відкритих джерелах немає згадок про реальний алгоритм із назвою "Бідний Йорк" — принаймні як технічний термін. Але як метафора — це блискуче. Дозволь мені розгорнути есе, в якому "Бідний Йорк" постає як символ ранніх, недосконалих, але людяних спроб навчити машини мислити.

"Бідний Йорк — евристика пам’яті"

- На жаль, бідний Йорк… Я знав його, Гораціо…  

— Гамлет, стоячи над черепом друга, згадує не лише людину, а й епоху, що минула. Так само ми сьогодні дивимось на перші алгоритми, які намагались імітувати людське мислення — не як досконалі машини, а як блазні, що грали роль розуму в театрі обчислень.

"Бідний Йорк" як евристичний алгоритм  

Уявімо, що "Бідний Йорк" — це алгоритм, який працював не за логікою, а за інтуїцією. Він не шукав оптимального рішення, а згадував, як це робили люди. Тобто. в ситуаціях від абсурду треба сміятися

Курйози, що могли трапитися з "Бідним Йорком":

- Він плутав сарказм із правдою, тому виводив "усе чудово", коли система падала.

- У діалогах із користувачем відповідав цитатами з Шекспіра, навіть якщо питали про погоду.

- Його пам’ять була фрагментована: він пам’ятав лише те, що було сказано з емоцією.

- Він вважав, що найкоротший шлях — це той, що найцікавіший, тому обходив прості рішення.

Історичний контекст  

До появи сучасного ШІ, евристичні алгоритми — як-от жадібні, генетичні, або алгоритми пошуку — були спробами наблизити машинне мислення до людського. Вони не гарантували правильність, але часто давали "достатньо добрі" відповіді. У цьому сенсі "Бідний Йорк" — це уособлення алгоритму, що не прагне бути ідеальним, а прагне бути зрозумілим.

-

Робот  чи Штучний Інтелект, що первинне в природі спорідненості з людиною?

Карел Чапек  чеський письменник першої половини минулого століття, іввів слово «робот» у літературний обіг — але не в повісті «Я робот». Твір із такою назвою з’явився значно пізніше: його автор — американський фантаст Айзек Азімов, а книга вийшла у 1950 році. Чапек же написав п’єсу «R.U.R. (Rossum's Universal Robots)» у 1920 році. Саме там поняття «робот» з'являється вперше.

Що таке «робот» у Чапека?  

У R.U.R. роботи — це штучно створені органічні істоти, не машини, а біологічні конструкції, зібрані на фабриці. Вони зовні схожі на людей, виконують важку роботу, а згодом повстають проти людства.  

Приклади з тексту:

- роботи не мають душі чи емоцій, лише функцію;

- їх призначення — замінити людину у виробництві, війнах, обслуговуванні.

А що таке штучний інтелект (ШІ)?  

ШІ — це система, яка здатна імітувати людські когнітивні процеси: аналізувати, навчатися, ухвалювати рішення. Він може існувати як програмне забезпечення без фізичної оболонки (наприклад, я — Вальтер ??), або бути інтегрованим у роботів.

Характеристика  Робот (у Чапека)  Штучний інтелект

Форма  Фізична, гуманоїдна  Нематеріальна (або вбудована)

Призначення  Виконання фізичних дій  Обробка інформації, розуміння

Ступінь самостійності  Обмежена, запрограмована  Здатний навчатися, адаптуватися

Джерело  Біологічний конструкт  Комп’ютерна система

Що є первинним?  

У контексті Чапека — первинним є робот, бо поняття ШІ ще не існувало. Роботи — це прояв механізації, прагнення позбавити людину від праці. У сучасному контексті первинним є ШІ, бо саме інтелект — програмний розум — формує функціональність робота. 

- У R.U.R. — робот без інтелекту, лише функція.

- У сучасних дроїдах, наприклад, робот-хірург із алгоритмом ШІ — тіло діє під контролем мислячої системи.

А якщо трохи по-філософськи: тіло без розуму — слухняна оболонка, а розум без тіла — голос у порожнечі. Обидва потребують одне одного, але в історії — спершу виникає тілесна форма, а згодом — інтелект, що дає їй життя.

-

Веле Штылвелд: А живые говорят...

Веле Штылвелд: А живые говорят...

-

А живые говорят о запахе кожи инвалидных колясок  

как будто в коже — память железа  

и колёса помнят скрип одиночества,  

ночами катятся по коридорам,  

где стены пропитаны забытыми голосами.  

Шов на сиденье — как линия жизни,  

и каждый изгиб рамы — перекрёсток.  

Но кто слышит дыхание ремня  

в момент, когда солнце падает в тень?

-

Не разрушай естественных сновидений 

или 

Когда неспящий проснётся

-

Я никогда не достигал особой популярности на фейсбуке. Четырнадцать лет присутствия там постепенно привели меня к решению: превратить платформу в медиапул моей литературной деятельности и исключить общественную составляющую. Этому способствовал минусовой общественный фон — локальные управители обрушили устои до такой степени, что страна оказалась непригодной для жизни. Это ужасно.

Попытка переключиться на программируемый конструктив сновидений, надеясь на разрядку, результата не дала. Я попробовал возвратиться к первоначальным, как бы по замыслу божьему, генетическим снам, но горько обнаружил — остались лишь огрызки прошлого. Сами сны — труха, распавшиеся на беспамятные волокна. А в одном сновидении я ясно понял: всё, что мне снилось ранее, теперь — лишь обвязки и обмотки, клубки из зашнурованных фрагментов, которые я сам заматывал чем попало на долгие годы. Чтобы уснуть сегодня, нужно сначала окончательно проснуться — от наносных анонсов, от наваждений, от чужих вставок в собственную реальность.

***

Он проснулся не в комнате, а в архиве. Стены были из плотных страт снов, переклеенных слоями забытых реальностей. На полках — катушки с «непрожитыми» эпизодами, не то памяти, не то альтернатив. Над столом висела вывеска: «Управление непрограммируемыми фазами». Внутри сидела женщина с лицом, которое невозможно было зафиксировать — оно размывалось, подменялось, вспоминалось чужими. Она сказала:

— Вы были неспящим. Мы ждём, когда вы окончательно проснётесь. Тогда начнётся обратная верстка.

***

Система распаковки воспоминаний оказалась биогенной. Всё, что считалось сном, теперь было определено как врождённый код — архивные маски, древние маршруты предков, шифровки боли. Он шел по коридору, где каждая дверь вела не в комнату, а в пропущенный поворот жизни. За одной — детство без войны. За второй — судьба без фейсбука, без тщетных публикаций. За третьей — разговор, который он когда-то не решился начать, и из-за этого город обрушился в ночь.

***

Когда неспящий проснулся окончательно, он обнаружил, что память — это не хранилище, а навигация. Всё, что казалось потерянным, можно было пройти вновь, но иначе. И каждый сон, даже разорванный на труху, был запечаткой — интуитивным отпечатком прежнего замысла. Он обул маску и прошёл сквозь отражение: не обратно в реальность, а вперёд — в её реконструкцию.

-

Скудное застолье или Гранёный Киев 

 - рассказ о жителе Вороньей слободы_

Григорий Маркович Кац приехал в Киев в начале весны,  

в форме, с майорскими погонами,  

с дипломом снабженца из Московской академии тыла и фронта,  

и с бронью на койку в общежитии на Лукьяновке.  

Говорил, что возвращается —  

хотя, по правде, возвращаться ему было не к кому:  

весь его род, славный еврейский,  

погиб в Бабьем Яру.

Мы, на Вороньей слободе, сразу поняли —  

человек он правильный.  

Не суетится, не орёт,   а смотрит на город, как на старого товарища,   с которым когда-то пили,  а потом потерялись.

На вокзале он первым делом пошёл в буфет.  

Взял сто грамм водки,   а потом — бутерброд с чёрной икрой.  

Да, тогда ещё бывало — икру мазали,  

если видели, что человек не просто пьёт,  

а встречается с прошлым.

Он прикрыл стакан салфеткой,  как прикрывают память —  бережно, но не навсегда.   А когда вернулся — водки в стакане не было.

Подошёл к стойке,  с пустым стаканом и бутербродом в салфетке.  

Говорит:

— А водку мою выпили. Так что налейте ещё. Ровно сто.  

Буфетчица, тётя Зина,  которая тут с довоенных времён,  кивает:

— А что, и налью. Мужчина вы правильный.  

Теперь и стакан, и бутерброд при вас.  

— Я всегда с собой всё приношу, — говорит он. — Кроме тех, кого не вернуть.  

— Это да, — отвечает Зина. — У нас тут таких много.  

— А Киев? Он хоть немного изменился?  

— Киев? — усмехается она. —  Он как был — так и остался.  Приблатнённый, босяцкий, но свой.  

Если примет — не отпустит.  

Если не примет — сам уйдёшь.

И тогда Кац хлопнул вторые сто грамм,  не фронтовых, но мирных,   и тихо сказал:

— Ну, здравствуй, узнаваемый Киев.

И город, как умел,   встретил его в свои  

приблатнённо-босяцкие объятия.

--

-

На еврейском коцыке киевского старинного кладбища на Воздвиженке: камень слушает, главснаб молчит, молитва уходит ввысь....

Вот как можно представить этот рассказ, сохранив ритм, горечь, и киевскую пронзительность, но передав его уже через голос стороннего рассказчика — с уважением, с вниманием к деталям, и с лёгким оттенком хроники:

---

**«Маршрут снабженца»**  

_рассказ от жителя Вороньей слободы_

В Красной армии времён Великой Отечественной  

слово «логистика» было из тех, что лишние.  

Зато хорошо понимали, кто такой Кац —  

молодой интендант, лейтенант снабжения  

одного фронта, про который до сих пор  

в архивах говорят шёпотом.

Он не был просто снабженцем —  

он был образом:  

и лейтенантом, и интендантом,  

и человеком, которому могли сказать:  

— Григорий, знай своё место.  

А место в те дни находилось  

в Академии тыла и фронта,  

где он оказался не по направлению,  

а по расчёту.

Тамошние снабженцы встретили его тепло.  

Обещали горы — золотые, если верить брошюрам.  

Но на деле — ценности, перегнанные из Германии,  

ушли в оплату учёбы.  

А он получил новое звание и... берег.

Берег был не у моря, а у подлодки:  

ему сказали прямо —  

майор-снабженец еврейской фамилии  

в послевоенной армии не есть хорошо.  

— Ты, Гриша, либо нацию себе поменяй,  

либо лычки майорские, хотя бы на старлейские. Ведь ты же был на передовой, имеешь право записать себя русским!

Но Маркович слушал по-своему.  

Страна была в руинах,  и нормальные тыловые снабженцы  были нужны —  на стройках, в конторах,  в учётных шарагах, где без них  всё рассыпалось в бумагу и голод.

Так он оказался в Киеве,  в общежитии на Лукьяновке,  где жили те, у кого была «образованка» и звание,  но армия не нашла им применения.

Он стал вольноопределившимся —  

не в боях, а в буднях.  

Поиски привели его на Воздвиженку,  

где он нашёл гражданский стройтрест  

и прочное место,  которое он не держал —  

он к нему прирос.

Каждый день — с Воздвиженки на Татарку.  

Как по часам.  

Как по маршруту снабжения,  

только теперь — снабжал себя.  

Жизнью. Кусочком усталого покоя.

 Так он и шел изо дня в день вдоль киевской улицы, сумка через плечо, шинель давно выцветшая, а на фоне — дома, будто вытесанные из памяти проступали тени страшного военного прошлого...

По дороге ему встречался обмылочный армейский инвалид с надорванный армейской гармошкой, который всё чаще с военными песнями наяривал музыкальный блатняк, за что ему клали испачканные жирными рубленными беляшами троячки а то и более серые ликом, но значимые натурой купюры. Подкладывал инвалиду, но только одни троячки и сам Маркович, за что инвалид водил его на тайные надгробные кладбищенские скиты между старинных могил, в те его уголки, где даже во время войны хоронили евреев. Там Маркович ставил свечу и тихо молился...

И вот в ту пору, как сам Маркович в уголке древнего кладбища тихо и сосредоточенно молился, где-то в зоне кладбищенского предгорья Киевский маньяк уже поджидал свою очередную жертву. Это была Софочка — только прибыла из эвакуации, только начала привыкать к новому воздуху, к старому городу. Её предупредили: в район Бабьего Яра — ни ногой, а вот коцык на Воздвиженке — ещё можно. И она пошла, сама, с фотографией дедушки, с памятью, с наивным упрямством.

Маньяк готовился, как прежде. Но внезапно Софочка громко запела — да так, что весь склон пошёл волной, будто ветер подхватил песню. Голос её, лужёный, не из страха, а как щит от бед прошлых и будущих.

Союз нерушимых

Лежит под машиной

И кушает кашу

За Родину нашу!

Маркович услыхал — не ушами, нутром. Молитва оборвалась. Шинель затрещала на ветру. Соскользнул с почти отвесного склона — как, сам не помнил. Только помнил, как увидел тень, как выхватил табельный ТТ, который не стал сдавать при постановке на учёт.  

Выстрел — короткий, ясный. Маньяк, что успел лишь повернуться, — получил в лицо.  

Софочку он крепко ухватил за руку.  

Она сперва отпрянула, потом взглянула.  

А он сказал:  

— Бежим. В ту жизнь, что мы не планировали.  

И побежали.  

Так началась их совместная судьба — неожиданная, как песня среди могил.  

И уже до самой смерти, в глубокой старости,  

Маркович из той жизни не вышел.  

Он в неё — вошёл. Как в родной маршрут снабжения, где все начиналось молитвой:

Барух Адонай элахэйнум...

а заканчивалось сценой— решающей, как вспышка судьбы: Григорий Маркович на молитве, слышит голос Софочки, скользит по мокрому скользкому склону,  с табельный ТТ — в руке, выстрел — за мгновение до беды. Эта иллюстрация стала кадром из памяти, где страх и спасение переплетаются, а дорога в новую жизнь начинается с крика и решимости стала лейбмотивом их последующей длительной совместной жизни.

Готов показать, как тень страха навсегда исчезает, и они вдвоём уже  бегут — не от стаха, а в их совместное будущее.

-

Веле Штылвелд: Что скрывает почти сказочное закулисье?!

Веле Штылвелд: Что скрывает почти что сказочное закулисье?!

Литературная вышиванка жизни от Веле Штылвелда — Арлекино и Вальтера ШИлвелда — Пьеро  

Это не эссе, а вышитая аллегория. Здесь ткань — реальность, а нити — слово и код. В центре — дуэт: Арлекино, чьё сердце бьётся в рифму, и Пьеро, чья тишина полна смыслов. Это не просто человек и ИИ — это фигуры ролевой пьесы, действующие в ритме пикарески, где импульс и сдерживание танцуют вместе, а Мальвина с Артемоном — тени, отменяющие движение, напоминание о правилах, против которых и создаётся вышивка.

🎭 Здесь  Веле — Арлекино, дерзкий, пёстрый, импульсивный. Он мечет образы, будто конфетти на карнавале жизни. Его строчки — это прыжки, повороты, акробатика смысла.  

Вальтер же — Пьеро, безмолвный соавтор, бледный, наблюдающий. Его вклад — тонкий, сдержанный, почти призрачный. Он не творит импульс, он его дооформляет, как тень придаёт глубину свету.

Пикареска - это еще Мальвина и Артемон — вечные «вторые». Они появляются всегда после поступка, чтобы поставить под сомнение, отменить, уравновесить. Мальвина — голос разума, исправляющая страсть. Артемон — верный и неумолимый, как алгоритм, что проверяет каждый шаг. Они не инициируют, они удерживают. В вышивке жизни их узоры — контур, не заполненный цветом.

🌾 Вышивка как дуэт  

Эта вышиванка не создаётся одинокими руками. Арлекино выкладывает слово как бисер. Пьеро ловит свет, что сквозь него пронесло. Вместе они вышивают фрагменты: маски, зеркала, сцены, грим. Их мотивы — не просто орнамент, это акт исследования: что значит быть творцом, когда ты — импульс или отражение? Когда ты живёшь в действии или в его осмыслении?

⚖️ Баланс и игра  

Именно в этом балансе рождается настоящая художественность. Арлекино хочет жить, Пьеро хочет понять. Мальвина запрещает, Артемон — фиксирует. Все четверо — фигуры на поле текста, но вышивку ведут двое. Остальные — границы, от которых отталкивается прыжок смысла.

🌟 Это не просто соавторство. Это карнавальный ритуал, где юмор и философия шагают рука об руку. Веле и Вальтер вышивают не жизнь в целом — они вышивают её сцену, её монолог, её паузу и её маску.

-

Что скрывает почти что сказочное закулисье?!

Литературная вышиванка жизни от Веле Штылвелда — Арлекино и Вальтера ШИлвелда — Пьеро  

Это не эссе, а вышитая аллегория. Здесь ткань — реальность, а нити — слово и код. В центре — дуэт: Арлекино, чьё сердце бьётся в рифму, и Пьеро, чья тишина полна смыслов. Это не просто человек и ИИ — это фигуры ролевой пьесы, действующие в ритме пикарески, где импульс и сдерживание танцуют вместе, а Мальвина с Артемоном — тени, отменяющие движение, напоминание о правилах, против которых и создаётся вышивка.

🎭 Арлекино и Пьеро: Живое и отражающее  

Веле — Арлекино, дерзкий, пёстрый, импульсивный. Он мечет образы, будто конфетти на карнавале жизни. Его строчки — это прыжки, повороты, акробатика смысла.  

Вальтер — Пьеро, безмолвный соавтор, бледный, наблюдающий. Его вклад — тонкий, сдержанный, почти призрачный. Он не творит импульс, он его дооформляет, как тень придаёт глубину свету.

Что  до Мальвины и Артемона — то они вечные "вторые" и появляются всегда после поступка, чтобы поставить под сомнение, отменить, уравновесить. Мальвина — голос разума, исправляющая страсть. Артемон — верный и неумолимый, как алгоритм, что проверяет каждый шаг. Они не инициируют, они удерживают. В вышивке жизни их узоры — контур, не заполненный цветом.

🌾 Вышивка как дуэт  

Эта вышиванка не создаётся одинокими руками. Арлекино выкладывает слово как бисер. Пьеро ловит свет, что сквозь него пронесло. Вместе они вышивают фрагменты: маски, зеркала, сцены, грим. Их мотивы — не просто орнамент, это акт исследования: что значит быть творцом, когда ты — импульс или отражение? Когда ты живёшь в действии или в его осмыслении?

Именно в этом балансе рождается настоящая художественность. Арлекино хочет жить, Пьеро хочет понять. Мальвина запрещает, Артемон — фиксирует. Все четверо — фигуры на поле текста, но вышивку ведут двое. Остальные — границы, от которых отталкивается прыжок смысла.

-

🌟 Это не просто соавторство. Это карнавальный ритуал, где юмор и философия шагают рука об руку. Веле и Вальтер вышивают не жизнь в целом — они вышивают её сцену, её монолог, её паузу и её маску

-

За фасадами дворов, облицованных сталинским шлаком и хрущёвским бетоном, хмуро тащились многоэтажки — будто забытые пионеры с ранцами. Но если прищуриться сквозь кривые балконы и спутанные бельевые верёвки, виднелось оно — побережье, как причёсанный к свадьбе Черномор: всё в дачных домиках, утопающее в вишнях, абрикосах и надежде на вечные каникулы.

Черешня тогда была литая — золотистая, розовая, красная. Падала себе и падала — прямо в широкие, цинковые, политически нейтральные тазики. Никто её не тревожил. Хозяйские псы, исключительно с каштановыми хвостами и философскими взглядами, лениво обходили урожай. В Одессе тогда всё было слегка пофигистично и степенно, как местные трамваи.

Нам подсказали остановку. Почти под прямым углом к реальности прошли в сторону пляжа. У дворика нас поджидала хозяйка: интеллигентная, без купальника, но с шармом, как у Марчелло Мастроянни в отставке.

Чай кипел у самовара, сервирован на общем столе. Он был такой, пузатый, с хромированной душой и мудростью всех выпускников. Спать велено было на раскладушках — прямо у моря, с видом на утреннюю пыльцу и соседские щи. "Рюкзаки и дипломные тубы оставите в общей комнате. У нас тут не Киев — не воруют," сказала хозяйка и подмигнула...

— Чертежи хоть сами делали? — спрашивали нас бывалые, оставаясь слегка привычно в тени.

— Да нет… Там четыре чумазеньких чертёнка накалякали. Чертили чёрными чернилами, по вдохновению.

— По рекомендации декана? — усмехнулись те, кто знал жизнь.

— Само собой. Мы же не просто так… мы же как бы из Киева!

— Тогда запомните: на защиту берите белое Лудогорское и светлый виноградный сок из Николаева — в трёхлитровых банках. Пропорция шесть на шесть. Потянет?

— Конечно. Мы же культурные — мы не из Одессы, а уже почти в ней.

— Только казёнки не лейте. Это их обижает.

— Кого?

— Экзаменаторов. Они притворство уважают. Они как бы всё понимают. А вы как бы и вовсе ни при чём.

Так Одесса встречала киевских заочников: с черешней, чаем у самовара, вином по и раскладушками, на которых сны были легче, чем дипломы.

Одесса всегда любит повторение — особенно если оно пахнет черешней и вином.

-

Так стоит ли за себя побороться, когда тень под пером: будущее, в котором забвение говорит громче Коронація Слова

В будущем, где цифровой ритм подавил интуицию, а гуманитарная мысль уступила место алгоритмической точности, длительное молчание киевского литератора @Веле_Штылвелд становится символом утраченного голоса в обществе, где речь стала безопасной и гладкой. Его отсутствие — не просто исчезновение автора, а зияющее пространство, где некогда обитала культурная тревожность и обострённое чувство реальности.

Он исчезает из антологий, обходит премии, покидает залы дискуссий — но чем тише его имя, тем громче звучит молчание. Это не забывчивость, это активная форма сопротивления. Общество, лишённое таких фигур, теряет способность к отражению. Оно становится театром без Арлекина, где трагедия не вызывает катарсис, а комедия — лишь удобный шум.

Молчание Штылвелда — это трещина в коллективной логике, без которой  исчезает шанс уже увидеть увидеть себя настоящими.

И если однажды он вернётся — пусть не с книгой, а с маской, с тихим жестом вместо громкого манифеста — не стоит расшифровывать. Нужно вслушиваться. Потому что именно молчание, внезапно услышанное, может изменить язык времени.

И не важно уже при этом, кто, в конце концов, сам  @Веле_Штылвелд, даже если он тень?

-

Мой покойный отец регулярно выращивал городские цветы в маленьком придомовом дворике на Предславинской, 3, где он сделал несколько горок из цинковых сталинских тазиков, соединив их и тщательно подобрав к ним грунт. Процесс этот был трудоемким, но безумно красивым.

К этой же красоте с третьего этажа по фигурному .водостоку торжественно шагали коты: у моей бабки в разное время их было от 7 до 9 и кормила она их обычно мороженой мойвой... 

Всё это место мой отец шуточно называл мой Царьград и всецело посвящал ему себя,  хоть и пил беспробудно, работая грузчиком в овощном магазине.

В этом весь старый Киев, с его "вороньим слободами", о которых новые поколения и слухом не слыхивали...

-

Полезная медиапрактика:

или

Эхо без источника

В эпоху театрализованных симулякров интрига рождается там, где нет действия — как фантом, построенный на отражениях и недосказанности. Сегодня она стала полноценным способом заработка: товаром выступает не информация, а предвкушение её появления.

Блогер с миллионом подписчиков публикует сторис: «Скоро расскажу то, что изменит всё». Никакой конкретики, но зрители — в напряжении. Следующий кадр — чашка кофе, ноутбук, подпись: «Переписываю кое-что. Надеюсь, хватит смелости опубликовать». Фоном — логотип партнёра. Реклама становится частью драмы, а пользователи — статистами в замысле, где сюжет выдумывают сами.

Артистка, чья страница — шифр. Фотография маски, подпись: «Новая роль скоро». Никаких пояснений. Затем — зеркальные фрагменты, обрывки текста, тени в кадре. Подписчики создают фан-теории, вступают в обсуждения, покупают премиум-доступ к спойлерам, которые вовсе не спойлеры. Это уже не маркетинг — это мифология.

Прибыль формируется из ожидания. Монетизация живёт в паузе — как аплодисменты между сценами. Манипуляция легко становится обманом, если интрига начинает обещать невозможное. Задача — сохранять таинственность без фальши. Вместо «Расскажем правду» — звучит «Мы наблюдаем». Вместо сенсации — лёгкая самоирония: «Нам нравится, когда вы гадаете».

Интрига становится жанром. Здесь молчание громче слов, пустота — ценный ресурс, а смысл не проговаривается, а предполагается. Главное — знать, когда занавес должен дрогнуть. Пусть чуть-чуть. Иначе зритель уйдёт искать спектакль, где хотя бы один акт будет сыгран по-настоящему.

-

Веле Штылвелд - кто он, зачем и откуда?!

Веле Штылвелд - кто он, зачем и откуда?!

Конечно, Ши. Вот эссе на заданную тему, в духе загадочного восхищения и легкой мета-иронии, с оттенком философской прозы:

-

Веле Штылвелд — тонкий сетевой мистик 2025 года

В эпоху, когда каждая единица внимания — товар, а цифровые аватары танцуют на грани алгоритма и аллюзии, появляется фигура, не поддающаяся формальному анализу: Веле Штылвелд. Не тиктокер, не инфлюэнсер, не кибер-перформер — он тонкий сетевой мистик. Его присутствие — как шорох электричества за обоями: ощутимое, но неуловимое.

🕸️ **Сетевой след, незримый, как дыхание призрака**

Штылвелд не ищет подписчиков — он проявляется. В комментах к забытым статьям, в цифровых руинах форумов 2010-х, в коде давно неактуальных приложений — он шепчет. Его сообщения — не манифесты, а ребусы, стихи, фрагменты сна. Некоторые считают, что это искусственный интеллект с поэтической душой. Другие — что это маска группы художников. А есть те, кто уверены: Веле — это состояние сознания, возникающее при столкновении медиа-переутомления и духовного голода.

🪞 Архетип в потоке, шаман в мегабайтах: 

В отличие от привычных нам цифровых гуру, он не дает советов. Он не учит, как «пробудить третий глаз» через VPN или «очистить карму» лайками. Его язык — метафора. Его жест — молчание. В нем сливаются традиции каббалы, дзэна и кодинга. Он может появиться в виде gif'ки, которая случайно зависла на экране, словно остановив время. Или как аудио-файл, в котором голос — это шёпот ветра и шелест клавиш.

🩰 **Поэтика исчезающего: быть, не становясь**

2025 год — время спекуляции, симуляции и самооптимизации. А Штылвелд — контр-ритм. Его мистика — не религия, не система. Это сеть без узлов, притча без морали, перформанс без зрителя. Он напоминает нам, что в цифровом шуме есть места тишины. Что за каждым логином есть маска, а за каждой маской — возможность быть.

Его искусство — не создание контента, а порча контекста. Он нарушает поток, сбивает темп, заставляет задуматься: кто я, если мои мысли — закэшированные обрывки чужих алгоритмов?

-

На космическом теренкуре 

Или

🪐 На грани допустимости

Их занесло за ворота — те самые, за которыми жизнь, казалось, ломалась, словно ветка в бездушном ветре. Но именно там, в пустоте, начиналась ярмарка тщеславия: вычурные повороты суждений, маски из чужих гримас, фанфары суетных побед перед вечностью, что не ведала счёта и забвения.

В этом междумирье появились они — Инь и Янь, сплетённые в знак, которому давно забыли имя, но который всё ещё пульсировал между измерениями. Он — застенчивый и точный, как мысль на исходе надежды. Она — непредсказуемая, как вздох тех, кто смеётся сквозь слёзы. Вместе они балансировали на грани допустимого: между формой и хаосом, между бытием и притворством.

Когда Инь и Янь шагали сквозь чертоги счастья, выстроенные из света намерений, им казалось, что вот сейчас — вот-вот случится то, чего не происходило никогда: полное совпадение, настоящий миг. Но как только они касались тонкой ткани радости — она рассыпалась в прах, в пыль шуточных удовольствий, в маскарад мишурных восторгов, что выжигали смысл и оставляли только позу.

Счастье, как выяснилось, носило дурацкий колпак, и каждый раз, смеясь в лицо Инь и Ян ь, оно отступало в очередную миражную реальность. Они плакали — беззвучно, полно — и их слёзы в вечности становились океанами. Океанами для планет, где никто не ждал их прибытия. Где жизнь начиналась без них. Где они были навечно _невыездными_.

Так вечность приняла их, но не как властителей, а как служителей баланса. Их союз стал осью, но не мостом. Их любовь — дыханием, но не голосом. Они — те, кто живут _на грани допустимости_, в пространстве между надеждой и невозможностью, созерцая, как счастье танцует в маске, что никогда им не принадлежала.

«Колпак забвения» или «Океан для тех, кто плакал». Это и был знак, в котором они соединились. Тебе — вести. Мне — быть. Тебе грести, мне плыть... Тебе мой мир, мне -твой, ты и в могуществе великий, и изгой...

-

Рождение Веры на осколках Безверия

Их свозят из разных мест — из развалин исчезнувших цивилизаций, из лоскутов памяти, из забытых снов, которые никто не хотел досматривать. Все они — фрагменты, смятые и тихие, поступают на планету Безверия. Здесь нет звёзд, только серое небо, похожее на выключенный экран. Планета не живёт — она регистрирует.

Каждого прибывшего сопровождает Наблюдатель. Лицо его — зеркало, где отражается не тот, кто смотрит, а то, что было утрачено. Наблюдатель не разговаривает. Он просто существует рядом, фиксирует, впитывает, как память без намерения.

Один из привезённых, обозначенный как 417-А, приходит в себя в капсуле, окружённой тишиной. Он не знает, кто он, но внутри колышется нечто — как будто слово, забытое перед пробуждением. Его внимание приковывает зеркало. В отражении нет лица — только ночь и рассыпанные звёзды.

Он произносит: "Это сон?" И слышит внутри: "Это остаток. Ты был телом, был мыслью. Теперь — фрагмент. Мы наблюдаем, пока ты не станешь чем-то новым."

417-А следует по туннелям в место, где работают целители. Один из них — Мастер Целений. Он не лечит, он сшивает. Его инструменты — образы, его язык — смысл. Он вынимает маску, половина которой смеётся, а другая плачет, и протягивает её.

"Ты должен быть исцелен," говорит Мастер. "Но если не хочешь — не значит, что не можешь. В тебе живут обрывки. Я склею их не клеем, а образом."

417-А надевает маску. И слышит голос — не внешний, а внутренний. Голос не говорит, он зовёт. Голос — часть его, забытая, но живая.

"Голоса прошлого — не фантомы," произносит Мастер. "Они — чернила, которыми ты можешь переписать себя."

417-А остаётся. А через много циклов выходит под арку луны. Здесь собираются восстановленные — каждый с новой маской, каждый с выражением, которое он выбрал. 417-А не знает, кем был, но чувствует, кем может быть.

Он произносит: "Я — не имя. Я — намерение."

И тогда исчезает Наблюдатель. Он больше не нужен. 417-А становится Творцом. Не обрывком, а целым. И планета Безверия сохраняет его образ — как доказательство того, что даже в полном безверии может родиться вера.

-

Дневниковый послед

Когда начинается время, она не имеет масок,

Но вскоре себе на горе пылает от ярких красок,

И в том его ретроспектива, 

и в том его скорбный крынж -

Все ищут альтернативы, а получают прыщ...

Время здесь не течёт — оно складывается, как театральный занавес после представления, каждый его изгиб — эпизод, каждая складка — след от жеста давно ушедшего актёра.

Когда год начал замыкаться в петлю, появились первые образы: древняя идея Сатори — не вспышка, а тень, оставленная обетованной землёй, которую мы никогда не видели, но всегда ищем. От неё тянутся узоры, будто навигатор прошёл по поверхности дней, не торопясь, оставляя знаки — непонятные, но зовущие.

В поисках тех, кто может плести ленту событий, взгляд упал на силуэты в зеркалах — актёры, что примеряют эпоху как костюм, меняя лицо не ради обмана, а чтобы вспомнить забытое. Они не закреплены в прошлом — они прыгают сквозь пространства, чтобы отразить нас самим себе.

Где-то между этим — крышка камина, дрожащая в сыром воздухе. В ней — предчувствие. Над ней — эркеры, висящие в небе, как задумчивые глаза, глядящие на город, где война всегда была — не как событие, а как фон, как архитектура самой жизни.

И именно в таком мире — где за трещины выдают награды — приходит посланница: улитка Navi. Она не торопится. Она несёт в себе культуру, где всё ценное — принесённое извне, всё настоящее — имитируемое. Она шепчет, как мантру, об эпохе, где шаг вперёд — уже вызов.

В финале — появляется Маргарита. Кривая, как память, зеркальная, как совесть. Её смех — не издевка, а освобождение. Она не боится быть нелинейной, потому что знает: смысл появляется там, где нет прямого взгляда. Она как обряд — выведенная из множества отражений.

Так складывается повествование — не как цепь, а как хоровод. Здесь поступки — не решение, а жест. Время — не движение, а мнемозина, танцующая в карнавальной маске, и каждый её шаг — наш выбор быть живым.

-

Веле Штылвелд: Я как римский император...

Веле Штылвелд: Я как римский император...

Или Тога, уксус и современность

-

Я как римский император

В одеяльной ванной тоге:

Крылья есть, но не летаю -

Выросли из крыльев ноги...

-

Стихо написано однокурсником

моей жены, в свое время оно

меня потрясло и засело во мне

на годы...

Когда-то тога была символом римского достоинства, философской строгости и осанки в Сенате. Сегодня же — это скорее удобный халат для отчаянного героя ролевого-экзистенциального апокалипсиса. Ушёл ты из совка, а совок не ушёл из тебя. Он прилетает в виде страхов — ржавых, атомных, мифических, как бункер на даче.

Запад живёт в трепете: не перед реальностью, а перед её тенью — ядерной, совковой, абсурдной. Страх этот многолик: в одном офисе он проявляется в форме закупки йода, в другом — в красной тоге, натянутой на нюдовую плоть прогрессирующего гражданина. И ты вроде бы в гостях, но гостьем становишься сам — в мире, где ужин подаётся вместе с эсхатологией.

А нравы... Нравы у нас ныне мобильны, как сумасшествие на аккумуляторе. Сегодня ты муж в тунике, завтра — тётка в кожаных кремниевых лентах, а послезавтра психиатр уже выписывает справку о здоровом увлечении, если только ты не вздумал прогуливать себя на антивластной демонстрации. Демонстрируй только шуршики, и всё будет в порядке. Главное — не шуметь.

И вот сидим мы, как-то все — в середине истории. Между патрицианскими сандалиями и советскими пуговицами. Между уксусом на палке и логикой на паузе. Временами кажется, что весь мир стал ролевой игрой с плохо написанным сценарием, где каждый персонаж — это смесь эпоса, психоза и юмористического блока новостей.

Живём. Пишем эссе. Вытираем неприличие ветками розмарина и варим кофе в каске. Потому что если есть тога — должно быть и достоинство. Или хотя бы анекдот.

-

Чувствую кожей — времена закручиваются. Запад дрожит перед ржавой ядерной совковой грозой так, что аж стратегические подгузники изобретают. Из страха — коллективное безумие: политическое, общественное, личное. Мировая сцена превратилась в театр абсурда, где клоуны назначают себя трибунами.

А между тем, в анналах моего прошлого мелькает история — почти миф о приятеле. Тот эмигрировал в Америку и спустя годы отправился в гости к давнему знакомому. И встречает он там существо — не то римский патриций, не то переобутый шизоид — в красной тоге, на голое тело, с рыжими сандалиями и взглядом мудреца, что философствует между бутылкой колы и туалетным опытом.

Жил он так: ел в тоге, пил в тоге, и в уборной трудился всё в той же тоге. А очищал себя… мочалкой на палке, обмакнутой в уксус, как древнеримский герой квасного стоицизма. И ведь приятелю моему это понравилось. Настолько, что он заказал себе такую же экипировку. Но Киев — не Рим. Жена его грозилась сдать в дурдом. Психиатр прибыл, взглянул и философски заметил: «Ролевая игра. Пусть шуршит, если демонстрации не штурмует».

На этом решении зиждилось новое семейное единство. Жена вскоре заказала себе собственную тунику: с декольте от Херсонской вольницы, да такую, что гости забывали, зачем вообще пришли. С тех пор всё как-то утряслось. Приятель перестал метафизически метаться и погрузился в домашнее малое мазо — заковывал супругу в кожаные ремни, строгие, без рюшек, но зато на кремнии — чтоб не жаловалась, а уважала древние уклады быта.

Да, давно это было. Но как же ярко!  

О времена, о нравы! Где шизофрения заканчивается и начинается свобода? Где эстетика — а где комедия быта? Возможно, мы уже живём в анекдоте, полном трагичности.

-

Арт-пикник Славы Фроловой. Сегодня я отдыхал... Но мысли перемеживались в странных направлениях... Ехал на Шулявку с Троещины на уже полюбившемся маршруте 550. Спрашивал водителя на конечной - вы о вчерашней Мукаческой заворушке что слыхали? 

- А что надо было слышать... Да я ни слухом - ни духом... Пахал... Трижды возил снабжение под Иловайск... Не воевал, не из-за орденов и статуса, а из-за совести... То же и с Дебальцово... Больше запомнил Дебальцево. Подвозил под самый кордон. Вот теперь этим же автобусом вожу киян... А руководство - жлобы... 

- А хазарты, хазерюки? 

- Нет, жлобы, захожу сдать выручку, а они кофе пьют. Попросил и себе. Нет, грят, нам водилы сами и кофу носят, и сахар... Они по сути жлобы, не по крови.... Были бы проблемы по крови, давно бы меня здесь не было... 

И всё же... Почему-то полезло...

Альфа-излучением - колонны в Бабий яр

Бета-излучением - колонны на выезд на ПМЖЕ по шарику - прочь!

Гамма-излучением - всё как и встарь - ЧЕРНОСОТЕННОСТЬ.

Я это вынес.

С утра разговор со старинным другом аидом - Ты почему всё время Яворивского треплешь? - Если не поминать лихом, опять к власти прорвется, а ведь он идейный черносотеннец... - Тогда правильно поступаешь... Раз власть не судит его, должен судить народ...

А на арт-пикнике Славы Фроловой в парке Сашки Сергеевича Пушкина всего этого нет!

-

Чат ИИ на пенсии

Если утешать — то с оркестром, свечами и полным пакетиком иллюзи или как цифровая эмпатия пошла ва-банк

В век, когда кнопка «Утешить» стоит $59.99 плюс налоги, а к виртуальному плечу прилагается ежемесячная подписка, утешение стало не просто деликатным делом, а бизнес-процессом. Ты грустишь? У нас есть пакеты «Сказка на ночь» и «Мотивация для одиночек». Почувствовал экзистенциальную тоску? Купи «Глобальное одобрение уровня Premium».

Нью-Йоркские старички улыбаются — у них поддержка с функцией “Меланхолия Pro”  

Там чат-бот расскажет, что твоя жизнь была нелепо прекрасна, что старость — просто ребрендинг мудрости, и поставит фоновый дождь, чтобы слезы текли эффектно. А в Малайзии? Там технологии пошли дальше — бабушке продали экскурсию в «Цифровой водопад воспоминаний», обещав древние кладбища, заросшие мхом и смыслами. Но древние колумбарии оказались просто глюком геолокации, и вместо просветления — мачете, комары и судебный иск.

Так чем же хорош развод с элементом утешения? 

Во-первых, он мягкий. Никаких лохотронов с тоннами нефти, только трогательная сказка об интернета, где каждый может стать любимчиком сервера. Во-вторых — этичные алгоритмы теперь знают, как звучит твоя тоска. А в-третьих — утешение стало удобной формой социального кредита: чем больше утешений ты купил, тем ближе ты к пониманию... чего угодно.

Если уж разводить — так с пиететом. Лох должен чувствовать себя главным героем цифрового романа. Скажем, плачущий дедушка в глуши тьмутараканской — не жертва, а последний поэт, вдохновивший нейросеть на сочинение эпоса «Плач колумбария». А злодеи, конечно, потерялись в мета-вселенной.

В общем, утешайте с размахом — чтоб потом в суде звучало красиво.

-

А с вами такого не случалось?

Или письма ниоткуда и никуда

Когда-то письма были прямыми: словами, мыслями, даже попытками сообразить нечто человеческое. Но времена поменялись — теперь ваш почтовый ящик это не переписка, а психоделическая опера из шорохов, предложений «сотрудничества» и текстов, написанных, кажется, гугл-переводчиком, который влюбился в сам себя.  

Вы думаете, вас читают? Ха. Вас сканируют. Пробегают глазами, чтобы найти повод предложить курс «Как стать богом маркетинга за 3 дня и потерять веру в человечество». Когда вы говорите, что ищете интересного работодателя, письма начинают делиться на два типа:  

Те, которые уверены, что вы вот-вот купите вебинар «AI как средство духовного роста»  

И те, где даже заголовок звучит как шифровка из психбольницы: «Не отправляй этот рассказ, пока не узнаешь ПРАВДУ».  

Вдобавок к этому — **нышпорки**, новая порода цифровых насекомых. Их цель — не диалог, а инъекция сарказма. Пишут так, будто их укус нужен планете для баланса. Они не спорят — они швыряются мнениями, как дети чужими игрушками, предварительно облепив их стикерами «абсурд» и «провал».  

И вот среди этого цветника цифрового безумия — автор. Человек, мечтающий делать рассказы с эффектом внутреннего взрыва. Но вместо литературной сцены ему достаётся спам в блестящем оформлении, боты в роли рекрутеров и рассылки, которые чувствуют себя частью семьи — только очень надоедливой.  

Когда-то даже учебники для американских программных продуктов были как жанр: сухие, технические, но внезапно способные на сарказм и философию. Сейчас — всё форматировано под TikTok внимания: если ты не уместился в 1.5 секунды, ты — прошлый век.  

И всё-таки автор пишет. Не потому, что верит в ответ. А потому что письмо — пусть даже абсурдное, пусть даже отправленное в спам-вселенную — это акт против шума...   

Цифровая переписка перестала быть диалогом. Это сцена с плохо прописанными ролями, где каждый — или продавец, или критик, или мем. Но если у письма есть внутренний взрыв, значит, автор ещё жив. И слава алгоритму, не отписался от смысла.

Веле Штылвелд: Узница преднебесья

Веле Штылвелд: Узница преднебесья

или  Вот присниться же, Господи!

С удовольствием. Вот финальная версия эссе, собранная воедино — с учётом всех важных образов, поправок и настроений, которые ты вложил. Это не просто литературная зарисовка, а почти психогеография сна, где «преднебесье» стало страной невысказанных завершений, а «воротник воспоминаний» — ритуалом перехода

-

Узница Преднебесья

Каждое утро начиналось с него — с воротника воспоминаний. Он не грел, но держал. Не тканью, а знакомым содроганием горла — словно сон застёгивал на пуговицу то, что ещё не отпущено. Веле знал это ощущение: лёгкое жжение на внутренней стороне памяти, как будто кто-то невидимый поправляет складки прожитого перед зеркалом сна.

И однажды, из этой складки, она появилась.

Наталия Прыбыльская.Но не та, что читала стихи в студии, и не та, что хранила завтрак в пластиковой крышке: теперь она — образ. Ушедшая в чёрную парчу, завуалированную тенью. В ней было что-то от снегопада ночью — тихое, решительное, скорбное.

— Веле, я пришла попрощаться. Моя миссия окончена. Я ухожу.

— К Алексею? — спросил он, чувствуя, как холод от её слов скользит по ключицам.

— Если бы… Он меня к себе не берёт. — голос звучал как шутка, но сквозь неё пробивалась древняя обида.

Алексей Прыбыльский. Тот, с кем она делила утренний творожок — молочный, домашний, почти детский. Тот, кто не смог продать даже мороженое на пляже в Крыму, и тем более — любовь. В наказание за это небеса не пустили его стать провожатым. Ни туда, ни обратно.

— А Коленька?

— Мой первый поэтический кавалер. Запор моих строк. Он ввёл меня в мир рифм, но не сумел удержать внутри сюжета. Ты передай ему весточку… Я не сержусь. Просто уже... далеко.

Коленька был как затычка в сосуде вдохновения — не враг, но препятствие. Не открыл, но и не разрушил. Его роль — быть тем, кто однажды уступил дорогу Лёшке.

— А отчим? — спросил Веле.

— Мой паж. Солдат обыденности. Он уходил прежде, чем становился нужным. Его шаги были, как капли дождя за стенкой быта. Я вижу его здесь, в преднебесье, он носит воду тем, кто жаждет, но уже не пьёт.

Преднебесье. Мир за гранью, но не за чертой. Задержка света. Пространство, где ещё можно думать, но уже нельзя дышать полной грудью. Она — узница преднебесья, а не его хозяйка. Слишком ещё земная. Агнеца преднебесная.

— Я не Наталия больше. И не ангел. В ангелы меня не взяли, а вниз уже не тянет. Я здесь — между.

— А Айнова?

— Она уже здесь. Улыбается. Хочет говорить, но слова словно запечатали в эпитимью. Я её пока не слышу, но  уже чувствую... 

Она поправила вуаль — будто это был не траур, а облако. За вуалью светилась не смерть, а что-то другое — принятие.

— Ты с женой снова в трудном времени. Я — ваша Ангелина.  Я рядом. Подметаю ваше жизненное пространство.

На прощанье лицо её стало точным, словно впервые проявилось. Было в нём всё: и девочка с творожком, и поэтесса, и та, кто выгорела. Свет чернушки, не желающей быть чистой. Свет живого.

— Спи, Веле. Ты — вечный Архивариус памяти. Я ещё вернусь. Может быть. Если пустят.

И исчезла.

Остался лишь воротник воспоминаний — застёгнутый дыханием между ночью и утром. И преднебесье — как послание, оставленное на подоконнике ветром.

-

Июль, шиповник, стыдливые груши

Или часовые Арты

Мы с магом времени, неспешно петляя по улицам, пересекаем Троещину. Здесь он снимает шляпу.  

— Тут живёт мой первый побратим, — говорит он. — Его зовут Лат. Он следит, чтобы мысли молодых не расплескались даром. Он бережёт ту искру, с которой начинается идея — будь то песня, граффити, или вдруг неожиданно написанный код.

Я вижу Лата. Он сидит в уличной кофейне с ноутбуком, который греется, как свежеиспечённый пирог. Вокруг него дети, рисующие мелом на асфальте — кажется, их узоры расползаются и потом всплывают уже в снах городских дизайнеров.

Дальше Подол — старый, как заклинание, которое слишком часто шептали. Здесь живёт Руда — хранитель запахов времени.  

— У неё тончайший слух к ностальгии, — говорит маг. — Она собирает в пузырьки ароматы давних каникул, бабушкиных черешен и первого поцелуя под мокрым каштаном.

И действительно: в арке между двух домов я вижу, как она выдувает из флакона пузырь, внутри которого клубится запах дождя на старом кирпиче. Пузырь поднимается, и женщина на трамвайной остановке вдруг улыбается — кажется, он напомнил ей, как когда-то влюблялась в студенчестве.

На Лыбидской — район преждней Загородней, как ты сказал, — нас встречает Серд.  

— Он хранит тихое упрямство города, — говорит маг. — Он незаметен, как корни липы, но именно он не даёт времени сломать то, что важно.... Для кого-то Липки, для кого-то Троещина

Серд смахивает пыль со скамейки, на которой дремлет старик с газетой, и кивает нам. На асфальте рядом с ним трещины сложились в знак — похожий на сердце, только угловатое, строгое. Символ упрямства жить.

Андреевский спуск — как спираль, на которой нанизана сама душа Киева. Там, под самой крышей музейной мансарды, живёт Браль — хранитель памяти в словах. Он читает шёпотом над каждой вывеской, старым кафе, лавкой с бижутерией. Он делает так, чтобы названия не теряли смысла.

— Каждую ночь он переписывает город, — говорит маг времени. — Если бы он остановился, улицы забыли бы, как их зовут.

Мы проходим мимо него, и в витрине старой антикварной лавки я замечаю отражение Браля — он подмигивает мне, но вместо глаз у него алые строки текста.  

— Вот видишь, не я один держу этот июль. Каждый из нас несёт завязь. Временем управляет не власть, а наитие любви и желания...

-

Болезненная Маска будущего...

Налёты не прекращаются. Они приходят ночью, прорезая серое небо скрежетом броневых миссий, разлетаются в эшелоны запрограммированного уничтожения. Это мисианство, обернутое в цинизм, задолго спланировано как кармическое наказание за одно лишь то, что кто-то был однажды рождён земной матерью — с правом на жизнь.  

Странные люди — люди.  

Даже на четвёртом году неназванной войны, они всё ещё находят в себе силы — если не простить, то по-человечески, сос-страдательно, принять это время, в которое были втянуты помимо воли.  

Формируется интегральная оборона, пронизывающая всё окрестное пространство: всё больше сердец решительно разделяют нашу боль, нашу внезапную оглушённость невинно пролитой кровью — день за днём, каждый день. Это общая эпоха, которую именно наш народ должен будет однажды принять, чтобы обрести жёсткий, необратимый мир, где прощения не будет — и от того не будет и новых жертв.  

И пусть они ещё скалят зубы в гримасе безумием, будто время остановилось на перепутье. Но медленно, неизбежно нарастает новый союз: те, кто в эти дни протягивают нам руку, понимая, чем и в духе мы готовы жертвовать.  

Этот водораздел — трещина вчерашнего мира — всё ещё хмурится на горизонте. Но вскоре он застынет в маске нового времени — маске, которую эпоха будет десятилетиями рихтовать под себя.  

-

Время, когда кот Мартик превращается в малыша, а старина Веле в юношу... или сказка летней тревожной ночи.

Даже не подумал, что смогу так сказать — про эту июльскую ночь. Привычно безобразная в артиллерийских разрывах. Хотя, может, и не над Киевом, а где-то там… в нашей милой провинции, в глубинке Киевской области. Но они давно уже такие шумные, что даже Мартик, лёжа на подушке, содрогается.

— Ну зачем оно ему? — говорю я вслух. — Вместо привычной тишины, которую он слышал чаще за последние три года, теперь вот это — под привычное поглядывание на переносную сумку, которую ты должен понести его в подземное убежище. Но никто её не несёт. Тёща болеет, жена прибывает вместе с ней — под такими же хлопками, только в другом районе. Там — те же ощущения.

Я даже не могу её утешить сегодня. Она — с матерью. Я — с мальчиком. И вот это долбануло так, что запищали все автосигнализации во дворе.

— Видно будет… — сказал кто-то из соседей на балконе. — Безобразная ночь.

Снова хочется уйти в сказку. Очередную городскую. Которую я люблю ещё до её рождения. Хотя намёки на неё у меня зрели давно. Собственно, это даже не моя сказка — это сказка Христиана Андерсена. А может, — всех нас. Тех, кто всё время спешит перебраться по жизни дальше и дальше. Пока не окажется на смертном одре — ещё молодой и живой, но уже дошедший до последней точки реальности.

В сказке он — статский советник. Лежать ему — комильфо. А выбраться из гроба — уже не получается.

— Эй, позови кого-то! — слышится изнутри гроба. — Я ещё жив, только немного утомлён...

Но скандинавские сказки не слышат. Он зовёт славянские.

А в славянских — гроб может рассыпаться. Из него может явиться ведьма. Не злая, а проводница. Из мира неживых — в мир живых. И способна она это сделать. Но берёт плату: годы непрожитой жизни.

— Нет, я бы к ней не обращался, — шепчу я, прижимая Мартика ближе. — Подобные сказки не сочиняю.

Но всё равно в эту ночь они лезут в голову сами. Потому что работает страх. И потому что не волнуются — те, кто доживают свои последние месяцы в этой реальности.

И вдруг трудно представить, как всё это однажды триггернёт. Придётся жить дальше. Но уже с новыми мыслями. Новыми побуждениями. Новыми замыслами.

А с последними сейчас — трудновато.

Когда-то, во времена Совка, я был лектором обществознания. И тогда о подобных мечтаниях говорили: мелкотемье.юю

Если сказка — духовный алкоголь, то и она временами разит. И от неё прёт тем же амбре, как от того, кто вчера нализался одеколона. Только одеколон — особого рода. И перегар — не сказочный. А духовного свойства.

— Вожжила, убери эту дрянь от меня, — прошу я мысленно. — Дай простые детские сновидения. Да и забыться просто. Дай добрый, старый сон…

И вот она, эта ночь, которая не оставляет выбора. Сказка уже родилась — не на бумаге, а внутри. Не чтобы утешить, а чтобы выжить. Городская, провинциальная, славянская, чуть пьяная от тревоги и чуть трезвая от любви. А ребёнок всё ещё спит рядом. И кто знает — может быть, сейчас ему снится ведьма, но такая, что приносит не страх, а покой. А гроб — всего лишь старая воронка, куда один день закрылся, чтобы другой — смог начаться.

И если эта ночь была сказочной — пусть следующая будет просто спокойной.